Клодет Сорель

Они всегда задают одни и те же вопросы, как клиенты проституткам. Была ли царица германской шпионкой? Это мама-то! У нее родным языком был английский, она с нами только на этом языке и разговаривала. Ее мать — дочь королевы Виктории, и Mama все детство провела в Британии! Еще всегда спрашивают, спала ли мама с Распутиным. У меня больно щемит сердце, это так оскорбительно! Неужели люди до сих пор верят этим гнусным слухам? Про маму? Видели бы они ее! Подобный вопрос им бы и в голову не пришел, как можно!?

Я не отвечаю. Вместо этого я что-то мычу, начинаю трясти головой и пускаю слюни. Если хочется в туалет, то делаю под себя. Это я сама придумала. Им становится противно, и меня отпускают. С безумной какой спрос? Раньше, правда, санитары меня за такое били, но врач им не разрешает, сам же виноват, он и его гости. Поэтому меня теперь зовут к ним все реже. Надоела царская дочка, которая ничего интересного не рассказывает.

А еще они всегда спрашивают, как нас убивали.

И тогда меня начинает трясти по-настоящему.

Я не люблю это вспоминать, боюсь. Если вспоминаешь про это днем, то не так страшно, а если ночью, то хочется выть от смертной тоски и от невозможности каждый раз заново переживать этот ужас.

Нас разбудил добрый старый доктор Боткин, сказал, что нужно срочно куда-то идти. И мы ничего не поняли, ничего не почувствовали. Хотя и спали которую ночь не раздеваясь, в этих тяжелых неудобных корсетах: мама велела нам зашить туда драгоценности и всегда ходить в них, никто же не знает, какая судьба нас ждет. Когда спускались в подвал, зачем-то взяли с собой подушки — до сих пор не знаю: зачем? Мы что, решили, что нас просто переведут в другую спальню, что ли? Но почему мы тогда не взяли одеял? Какие подушки — все же было ясно, убивают всегда ночью.

И даже когда начали стрелять, я не сразу сообразила, что происходит, все это было как не со мной, не с нами. Я успела увидеть, как упал папа, как, всплеснув руками, неловко повалилась со стула мама, потом меня что-то ударило в грудь, и я оказалась на полу, рядом с неподвижным Швыбзом. Это так странно: Швыбз — и неподвижный. Я ее такой никогда не видела, она же ни секунды не могла оставаться в покое. А тут — Настя легла и не двигается. И как хорошо, что папа умер сразу, не увидев того, что зачем-то увидела я: как добивали штыками страшно кричавших Олю и Таню, как какой-то мужчина стоял над Бэби и выпускал в него пулю за пулей, а Алеша только дергался и все никак не умирал. Как гонялись по комнате за горничной, пронзительно визжавшей, и пытались добить и ее, а она хваталась руками за штыки и так кричала, так кричала! Хорошо, что папа не видел, как один из этих подошел ко мне и присвистнул: «Смотри-ка, и эта еще дышит! Вот же живучая порода!». И последнее, что я помню, это огромный черный ствол пистолета, из которого полыхнуло мне в лицо и так ударило в голову, что я потеряла сознание.

Подвыпившие приятели доктора — они на самом деле считали, что я буду раз за разом им это все рассказывать, чтобы мои родные раз за разом умирали? Они и вправду думали, что я буду с ними делиться, сообщая, что чувствует нецелованная девушка, когда ее по очереди насилуют два отвратительных мужика и требуют благодарности за чудесное спасение? Рассказывать, как неожиданно споткнулся и упал на этот проклятый снег последний человек, который относился к тебе как к принцессе? Рассказывать, что с тех пор я ненавижу зиму? Рассказывать, как я любила своего лейтенанта? И представлять в лицах, как он косился в папину сторону, когда я слишком навязчиво выказывала ему свои чувства?

Увольте, господа. Мне гораздо легче быть сумасшедшей старухой, гадящей под себя, поверьте!

Интересно, а где сейчас Коля? Наверное, погиб. Они все погибли в этой проклятой гражданской войне, я одна выжила, и зачем? Чтобы почти полвека скитаться по тюрьмам да скорбным домам? Этой судьбы вы желали мне, Mama et Papa?