Клодина в Париже

– Чёрт побери, всё ещё хуже прежнего. Сестрица моя даже не подметает своей комнаты. Мадемуазель наняла прислугу. И по всякому поводу, а то и без повода, Эме сказывается больной, не выходит из комнаты, и Мадемуазель заменяет её почти на всех устных уроках. И ещё того лучше: однажды вечером я слышала, как Мадемуазель устроила в саду ужасную сцену Эме из-за нового классного надзирателя. Она просто не в себе была. «Ты добьёшься того, что я тебя убью», – сказала она Эме. Мою сестру аж передёрнуло, она бросила на неё косой взгляд да и говорит: «Ты не осмелишься, слишком потом страдать будешь». Тогда Мадемуазель начала скулить и умолять не мучить её больше, и Эме бросилась ей на шею, и они пошли вместе наверх. Но дело совсем не в том, к этому я привыкла. Только вот сестрица моя, скажу тебе, обращалась со мной хуже, чем с собакой, и Мадемуазель тоже. Когда я стала просить у сестры чулки и ботинки, она велела мне убираться прочь. «Если у тебя дырки на пятках, заштопай их, – сказала она мне, – а верх ещё совсем целый, и когда не видно дыр, их вроде бы и нет». С платьями та же история: у неё хватило наглости, у этой дряни, отдать мне свою старую блузку с протёртыми подмышками. Я проплакала весь день оттого, что у меня так плохо с одеждой, уж лучше бы меня избили! В отчаянии я написала домой. Ты ведь знаешь, у меня никогда ни гроша не было. А мама мне ответила: «Договаривайся обо всём с сестрой, ты и так стоишь нам немалых денег, к тому же у нас свинья подохла, да я потратила в прошлом месяце на лекарства для твоей младшей сестрёнки Жюли целых пятнадцать франков; а ты знаешь, что в доме у нас нищета и всё такое прочее, а коли тебя мучает голод, соси свой кулак».

– Продолжай.

– Тогда я попыталась припугнуть сестру, но она только засмеялась мне в лицо и крикнула: «Если тебе здесь плохо, можешь возвращаться домой, у меня обуза с плеч свалится, будешь там пасти гусей». В тот день я не смогла ни есть, ни спать. На следующее утро, после занятий, поднимаясь в столовую, я заметила, что дверь комнаты Эме приоткрыта, а её кошелёк лежит на камине рядом с часами – у неё теперь стоят часы, дорогая, у этой подлой дряни! У меня просто кровь застыла в жилах. Я бросилась, схватила кошелёк, но она могла бы меня обыскать, я не знала, куда мне его спрятать. Я ещё не снимала шляпки, взяла и надела свой жакет, спустилась к уборной и швырнула туда свой передник, потом вышла, никого не встретив дорогой – все уже были в столовой, – и побежала к станции, чтобы сесть на поезд в одиннадцать тридцать девять, который шёл в Париж. Он должен был вот-вот отойти. Я была полумёртвая, задыхалась от бега.

Люс замолкает, чтобы перевести дыхание и насладиться произведённым эффектом. Признаюсь, я была поражена. Никогда бы не подумала, что эта замухрышка способна на такой отчаянный поступок.

– Ну а дальше? Скорей, милочка, рассказывай, что дальше? Сколько было денег в кошельке?

– Двадцать три франка. Когда я приехала в Париж, у меня оставалось всего девять франков, я ехала, сама понимаешь, третьим классом. И вот ещё: на станции все меня знали, и папаша Ракален спросил меня: «Куда это вы спешите, душечка?» Я ему ответила: «Матушка заболела, нам прислали телеграмму, я спешу в Семантран, сестра не может оставить Школу». – «Да, – ответил он, – это весьма огорчительно».

– А что ты сделала, приехав в Париж?

– Я вышла с вокзала и пошла по улице. Спросила, где церковь Магдалины.

– Почему?

– Сейчас всё узнаешь. Потому что мой дядюшка – это он изображён на фотографии – живёт на улице Тронше, около церкви Магдалины.

– Брат твоей матери?

– Нет, деверь. Он женился на богачке, которая умерла, нажил ещё кучу денег и, как полагается, не пожелал больше о нас слышать, ведь мы нищие. Это понятно. Я знала его адрес, потому что мама, которой хотелось заполучить его денежки, заставляла нас ему писать, всех пятерых, под Новый год, на бумаге с цветочками. Он нам никогда не отвечал. Ну и вот, я пришла к нему, потому что не знала, где ночевать.

– «Где ночевать»! Люс, я просто преклоняюсь перед тобой… ты в сто раз хитрее своей сестры, да и меня тоже.