Клодина в Париже

– Да, Дютертр был вне себя, он тёр щёку, махал руками, кричал: «Я пришлю вам секундантов!» Но Фрюитье спокойно ответил: «С такими, как Дютертр, не дерутся, не вынуждайте меня объяснять в местных газетах почему…» Вот уж, можно сказать, скандал был в наших краях!

– Не сомневаюсь. Мадемуазель, небось, совсем разболелась из-за этого?

– Да она просто лопнула бы от злости, если бы моя сестрица не утешила её; но уж чего она наговорила! Поскольку она родом не из Монтиньи, её и понесло: «До чего мерзкий край, сплошное ворьё да разбойники!» И так и сяк прикладывала…

– А на Дютертра, небось, все пальцем тыкали?

– На него-то? Да спустя два дня об этом и думать позабыли; он ни капельки не потерял своего влияния. Вот тебе доказательство: на последнем заседании совета заговорили о Школе и сказали, что порядки в ней странные. Знаешь, об отношениях Мадемуазель и Эме известно теперь повсюду в наших краях; верно, старшие девочки разболтали… Так что один из советников потребовал, чтобы мадемуазель Сержан перевели из нашей Школы. Тут мой Дютертр вскакивает и заявляет: «Оскорбление директрисы я воспринимаю как личное оскорбление». Больше он ничего не добавил, но все хорошо его поняли и заговорили о другом, потому что, понимаешь, они почти все ему чем-то обязаны…

– Да, конечно, к тому же они опасаются, что он многое знает о них, обо всех их безобразиях.

– Однако же его враги ухватились за эту историю, и кюре говорил об этом в своей воскресной проповеди, на той же неделе.

– Старый аббат Милле? Прямо с кафедры? Значит, Монтиньи предано огню и мечу!

– Да, да. «Позор! – кричал наш кюре. – Позор скандальным урокам, преподанным молодёжи в ваших безбожных школах!» Все прекрасно поняли, что он говорил о моей сестре и директрисе. Ну и повеселились же, ей-Богу!

– Рассказывай ещё, Люс, рассказывай… Ты проливаешь мне на душу бальзам.

– Честное слово, я больше ничего не знаю. Лилин в прошлом месяце разродилась двумя близнецами. А ещё устроили большой приём с выпивкой в честь сына Эмье, вернувшегося из Тонкина, где он теперь занимает высокий пост. Адель Трикото в четвёртый раз вышла замуж. Габриэль Сандре, которая вечно изображала из себя маленькую девочку с молочными зубками, вышла замуж за парижанина. Леони Меркан теперь классная надзирательница в парижской школе – ты её прекрасно знаешь, такая робкая дылда, нам доставляло удовольствие вгонять её в краску, ведь кожа у неё очень тонкая. Ну все, говорю тебе, все едут в Париж; просто мания, безумие какое-то.

– Ну, я этим безумием вовсе не одержима, – говорю я со вздохом, – я тоскую по нашим краям… Конечно, сейчас уже меньше, чем в первые дни, потому что начинаю понемногу привязываться…

Я поспешно закусываю губу, опасаясь, что слишком много сказала. Но Люс не больно-то проницательна и несётся дальше во весь опор:

– Ты, верно, и в самом деле тоскуешь, но уж никак не я. Порой, лёжа на этой огромной кровати, я вижу во сне, что я всё ещё в Монтиньи и сестрица изводит меня десятичными дробями, и горным рельефом Испании, и всякими плодоножками и цветоножками; я просыпаюсь в холодном поту и каждый раз испытываю огромную радость от того, что я здесь…

– Рядом с добрым дядюшкой, который храпит.

– Да, он храпит. Откуда ты знаешь?

– О Люс, ты умеешь обезоружить! Но расскажи лучше про Школу, про нашу Школу. Помнишь, как мы разыгрывали бедняжку Мари Белом, а нашу злючку Анаис помнишь?

– Анаис учится в педагогическом училище, я тебе уже об этом говорила. Но это всё равно что пустить дьявола в кропильницу. Она со своей «старшеклассницей» по имени Шаретье – точь-в-точь как моя сестричка с Мадемуазель. Ты знаешь, в педучилище в дортуаре – два ряда открытых клетушек, а между ними – проход, чтобы следить за воспитанницами. Ночью эти кельи задёргивают кумачовой занавеской. Ну так вот, Анаис находит способ почти каждую ночь пробираться к Шаретье, и её ни разу не поймали. Но это плохо кончится. Я, во всяком случае, надеюсь.

– Откуда ты всё это знаешь?

– От одной из наших пансионерок. Семантран, она поступила в училище одновременно с Анаис. А уж видик у этой Анаис, чистый скелет! Даже не может подобрать воротничок к форме, чтобы он не болтался на шее. Подумай, Клодиночка, они там встают в пять утра! А я дрыхну в своё удовольствие до десяти-одиннадцати часов, выпиваю прямо в постели чашечку шоколада. Понимаешь, – добавляет она с рассудительным видом, как здравомыслящая мещаночка, – это помогает забывать о многом.

В мыслях своих я уношусь в Монтиньи. Люс присела на корточки у моих ног, ну точь-в-точь курица.

– Люс, что нам задали по стилистике к следующему занятию?

– Задание к следующему разу, – говорит Люс, расхохотавшись, – «Напишите письмо девушке вашего возраста, чтобы укрепить её в учительском призвании».

– Нет, Люс, не то, у нас другая тема: «Заботиться о своём внутреннем мире, а не о внешней стороне жизни, – вот верный путь к счастью».

– Ну да! Вот ещё: «Что думаете вы о неблагодарности? Подкрепите свои рассуждения какой-нибудь вымышленной вами историей».

– Ты уже подготовила контурную карту?