Клодина в Париже

– Нет, старушка, у меня не было времени её переделать. Меня наверняка накажут, подумай только: горы у меня на карте не заштрихованы, а линия Адриатического побережья не доведена до конца.

Я напеваю:

– По Адриатике мы поплывём…

– И сети в баркас возьмём, – подтягивает бойким голоском Люс.

Мы подхватываем тоном выше:

– Мы по морю плывём и сети везём!

И уже дружно поём вместе:

В море скорей, рыбаки!
К берегу, пенясь, катит прилив.
Волна захлёстывает островки,
Баюкая лодку в объятьях своих.
Сельские девы, покиньте свой дом.
По гальке к морю бегом.
По Адриатике мы поплывём
И сети в баркас возьмём.
Мы по морю плывём и сети везём…

– Помнишь, Люс, на этом самом месте Мари Белом неизвестно почему всегда пела на два тона ниже. Она уже за десять тактов до этого начинала дрожать, но песню это не портило. Припев!

Ночь прохладна, тиха,
Ждёт хороший улов рыбака.
Гребите, не стоит ждать.
Спокойна морская гладь!

– А теперь, Люс, накатывает большой прилив!

Вот королевы дорады.
Которым мы все очень рады,
Каракатица проплыла
Среди зарослей серебра.
А нежная радужница
В ласковых волнах резвится
В своём голубом корсаже.
Как богат наш улов!
Щедрых моря даров
Мы не ждали даже!

С увлечением, отбивая такт, мы допеваем до конца этот сногсшибательный романс и начинаем хохотать, как девчонки, ведь мы ими, в сущности, и остаёмся. Всё же от этих старых воспоминаний меня охватывает грусть; но разгулявшаяся Люс скачет на одной ножке, испуская радостные вопли, любуется на себя в зеркало «своего» трёхстворчатого шкафа…

– Люс, ты не жалеешь о Школе?

– О Школе? Когда за обедом я вспоминаю о ней, я прошу налить мне ещё шампанского и так объедаюсь засахаренным печеньем, что того и гляди разболится живот, я хочу наверстать упущенное и вознаградить себя за всё. Знаешь, я ещё не совсем рассталась со Школой.

Я смотрю, как она досадливо машет рукой на двухстворчатую ширму из лакированного дерева и шёлка, которая немного загораживает небольшую парту – скамья со спинкой, крышка стола, точь-в-точь как в Монтиньи, вся в чернильных пятнах, там валяются учебники грамматики и арифметики. Я подбегаю к парте, открываю тетради, заполненные аккуратным детским почерком Люс.

– Это твои старые тетрадки, Люс? Почему они здесь?

– Нет, к сожалению, это не старые тетрадки, это новые тетрадки! А большой чёрный передник ты найдёшь на вешалке в туалетной комнате.

– Что за странная мысль!

– О, чёрт побери, это дядюшкина выдумка, хуже не придумаешь! Ты представить себе не можешь, Клодина, – стонет Люс, скорбно вскидывая вверх руки, – он частенько заставляет меня снова заплетать косу, надевать просторную школьную блузу, садиться за эту парту… и потом диктует мне какую-нибудь задачку или тему для сочинения…

– Не может быть!

– Может. И вовсе не для смеха: я должна считать, писать сочинение, вот уж скучища так скучища! Первый раз, когда я отказалась это делать, он по-настоящему рассердился. «Ты заслуживаешь того, чтобы тебя высекли, и тебя высекут», – повторял он мне странным голосом, с горящими глазами! Господи, я так испугалась; и вот принялась трудиться.

– Значит, этого типа интересуют твои школьные успехи?

– Его это забавляет… приводит в хорошее настроение. Он напоминает мне Дютертра, который читал наши французские сочинения, запуская пальцы нам за шиворот. Но Дютертр был гораздо красивее дядюшки, это уж точно, – вздыхает бедняжка Люс, вечная школьница.

Я не могу прийти в себя от удивления! Ох уж эта псевдодевочка в чёрном школьном переднике и этот старичок сельский учитель, спрашивающий её о десятичных дробях…

– Ты не поверишь, дорогая Клодина, – продолжает Люс, всё больше мрачнея, – вчера он распекал меня, этот тип, совсем как моя сестрица в Монтиньи, за то, что я ошиблась в датах английской истории. Я взбунтовалась и крикнула ему: «Английская история – это уже училище, с меня хватит!» Дядюшка и бровью не повёл, а только сказал, закрывая книгу: «Если ученица Люс хочет получить хороший подарок, она должна будет рассказать мне без ошибок о "Пороховом заговоре"».

– И ты рассказала без ошибок?

– Бог мой, вот она, эта застёжка. Она того стоила: глянь-ка, топазы, а глаза у змеи – из маленьких бриллиантиков.

– Но подумай-ка, Люс, в конце концов, это высоконравственно. Ты сможешь сдать вступительные экзамены в училище в следующую сессию.

– Не беспокойся, – в бешенстве бросает Люс, потрясая своим кулачком. – Моя семейка за всё заплатит.

И потом, я ещё и сейчас ухитряюсь мстить: сажаю дядюшку на диету. В прошлом месяце я была нездорова целых две недели. Вот так!

– Он небось надулся?