Клодина в школе

…Дело в том, что страсть к канцелярским товарам во мне утихает – это очень плохой признак. Все мои подружки (и я сама в недавнем прошлом) сходят с ума от «школьных принадлежностей», мы разоряемся на тетради из бумаги верже, серебристые обложки, карандаши из розового дерева, лаковые пеналы, в которые можно смотреться как в зеркало, ручки из оливкового дерева, линейки из красного и чёрного дерева вроде моей – с четырьмя медными рёбрами: при виде этой роскоши пансионерки, которым такая линейка не по карману, бледнеют от зависти. Ходим мы с большими адвокатскими портфелями, но одни щеголяют настоящим тиснёным турецким сафьяном, другие довольствуются подделкой. И если девчонки (и я тоже) к Новому году не переплетают учебники в яркие обложки, то лишь потому, что учебники им не принадлежат. Они – собственность коммуны, которая великодушно предоставила нам учебники с условием, что мы вернём их школе, когда покинем её навсегда. Поэтому мы терпеть не можем эти казённые книги, не чувствуем их своими и проделываем с ними самые ужасные вещи. На них вечно обрушиваются странные непредвиденные беды. Один мой учебник как-то зимой сгорел в печке, на другой почему-то сплошь и рядом опрокидывались чернильницы. Эти учебники прямо-таки притягивают к себе несчастья. После каждого события, наносящего урон злополучным казённым пособиям, мадемуазель Лантене начинает причитать, а мадемуазель Сержан разражается суровыми попрёками.

Люди добрые, до чего женщины глупы – дуры набитые (что девчонки, что женщины – один чёрт!). Подумать только, после «преступных поползновений» пылкого Дютертра я испытываю нечто вроде смутной гордости! Подобный факт отнюдь не делает мне чести. Но понять это нетрудно, я говорю себе: «Раз этот тип, знавший уйму женщин и в Париже и ещё невесть где, находит меня привлекательной, значит, я действительно не уродина». Это тешит моё самолюбие.

Я подозревала, что выгляжу неплохо, но как приятно получить этому подтверждение. Кроме того, мне приятно обладать тайной, о которой не догадывается ни дылда Анаис, ни Мари Белом, ни Люс Лантене – вообще никто.

Наставницы великолепно нас вышколили: все девчонки, включая третью группу, прекрасно усвоили, что ни в коем случае не следует лезть на переменке в класс, где закрылись наши учительницы. Однако дрессировка удалась не сразу. Раз сто, если не больше, кто-нибудь из учениц ненароком входил в класс и натыкался на нежную парочку. А бесстыдницы то обнимались, то увлечённо шушукались, и малышка Эме столь непринуждённо восседала на коленях у мадемуазель Сержан, что даже самые глупые девчонки терялись и, заслышав грозное «Ну что вам ещё?» директрисы, спасались бегством, устрашённые сурово нахмуренными бровями. Подобно другим, я частенько врывалась в класс, иногда даже нечаянно: поначалу красотки вскакивали при моём появлении, прерывая страстное объятие, и делали вид, что, поправляют друг другу причёску, но потом они перестали меня стесняться. Тогда и мне это наскучило.

Рабастан больше не показывается: он твердит во всеуслышание, что, дескать, страшится «этих страстей-мордастей». Сам он в восторге от своего каламбура, а Эме с директрисой ничего вокруг не замечают. Они так и ходят друг за другом, точно нитка за иголкой, и так беззаветно предаются любви, что я, потеряв всякую охоту их дразнить, почти завидую их чудесной способности забывать обо всём на свете.

…Ну вот! Свершилось! Всё к этому и шло! Вернувшись домой, я нахожу в кармашке портфеля письмо от малышки Люс.

Моя дорогая Клодина,

Я очень тебя люблю, а ты как будто не догадываешься – мне так горько. Ты ко мне и добра и не добра, ты отказываешься принимать меня всерьёз, я для тебя вроде собачки; ты не представляешь, какую боль ты мне этим причиняешь. А ведь нам могло быть так хорошо – посмотри на мою сестру и мадемуазель, они безумно счастливы и ни о чём другом не думают. Пожалуйста, если тебя не рассердило моё письмо, ничего не говори мне завтра утром в школе, мне будет очень неловко. По тому только, как ты со мной заговоришь днём, я сразу догадаюсь, хочешь ли ты быть моей любимой подружкой.