Клокотала Украина

— Хмель посылал просить.

— Все подлаживается, все виляет перед Московией. А мы не хотим! Теперь король польский будет за нас, может еще и со шляхтой уравняет. А что мне может дать царь московский? А отобрать — отберет!

— Я тоже так думаю.

— А что он, Хмельницкий?

— Народ, говорит, так хочет...

— А разве казацкая старшина — не народ? Многие ведь не согласятся! Пусть только голытьба расползется, мы ему тогда не то запоем!.. Чего тебе?

За дверцу кареты уцепился изможденный парубок, у которого на исхудалом, почерневшем лице только глаза блестели.

— Добрый пане, я уж, видно, не дойду... Довоевался... Дозвольте, я немножечко, хоть на приступке...

— А кто тебя неволил воевать? Много вас таких. Оборвешь сукно!

Парубок не выпускал дверцы из посиневших пальцев и продолжал спотыкаться рядом с каретой.

— Не ради себя воевал...

— А ты чего рот разинул? Подгони коней! — раздраженно бросил Макитра вознице.

Карета закачалась на выбоинах, голова парубка то исчезала, то появлялась в окошке, а когда ее уже не стало видно, Макитра обернулся.

— Шлепнулся. Вишь, каких наплодил Хмель на нашу голову!

— Я думаю, — отозвался Гладкий из угла, — Хмель еще и сам пожалеет: для таких, как этот голодранец, мы все — богатеи-толстосумы, хотя и православные. А теперь, когда набили морду вельможным, можно будет и нам голос подать. — Гладкий посмотрел на продрогшего возницу и наклонился ближе к Макитре: — Когда были послы к гетману из Львова, один тайком подсунул мне кое-что...

— Подсунул? — Макитра наклонился еще ближе. — Что же он подсунул?

— Привилей!

— Привилей?

— Привилей!

Макитра откинулся в самый угол кареты и выпучил глаза на полковника.

— От короля?

— От короля. Не будешь дураком — и ты можешь получить.

Теперь уже Макитра выглянул в окно и потом всем телом подался к Гладкому.

— Где, скажи, как? Ты же знаешь, мы были послушны королю и будем!.. Тебе что — маеток? Или шляхетство? Мне хотя бы мельницы да пруды пана Смяровского... Его же, благодарение богу, укокошили.

— Перво-наперво надо от Хмельницкого отступиться.

— А, леший с ним! Что он мне, этот Хмель, — сват или брат, или его Украина будет меня кормить? Хоть сегодня!

— Ну, об этом побеседуем в другом месте. Что-то морозит меня... Может, и еще кого-нибудь уговоришь... Дело верное.

— А ты молчал, пане полковник!

— Береженого бог бережет, пане есаул!

— Понимаю... Вот только Максим Кривонос возле него. Уж такие родные стали, что куда там!

— Говорят, ему хуже, Максиму... Открой окошко, душно стало.

— Баба с возу — кобыле легче... И мне что-то душно.

Максим Кривонос после ранения у стен бернардинского монастыря был на волосок от смерти: пуля, пущенная рукой монаха, попала под сердце. Он не сдавался. Но к ране прибавилась еще и хворость.

— Мартын, — сказал он однажды утром, болезненно улыбаясь. Глаза его ярко сверкали. — Ты умеешь отгадывать сны?

Джура стал еще угрюмее и молчаливее. Но, верно, и родная мать так не ухаживала за Максимом в детстве, как ухаживал сейчас за ним Мартын.

— Может, ворожку позвать? Что вам такое приснилось?

— Подними подушку.

Подушка, которую ему раздобыл Мартын в брошенном хозяевами доме, валялась на полу.

— Снится мне, что я стою на высокой башне с зубцами и смотрю на долину, а по долине идет какое-то войско, выровнялось, как под линейку. Много войска, и все на запад.

Мартын, стараясь уразуметь каждое слово, наморщил лоб, кивнул головой.

— Потом, откуда ни возьмись, черный ворон, сел возле меня на столб и тоже смотрит на войско. Потом прилетели совы, уселись на постель и ну клевать меня.

— Сова — это от вредных ветров и непогоды.

— А женщина? Подошла к постели какая-то женщина — высокая, вся в черном, посмотрела на меня большими глазами, написала мелом на спинке кровати крестик и молча отошла.

— Где написала?

— В головах.

— Так это ж на здоровье, пане полковник! Плохо, когда крестик в ногах, — обрадовался Мартын и, должно быть, впервые за долгое время улыбнулся.

Однако к вечеру жар усилился, и Кривонос начал заговариваться. Вдруг вскочил с горящими глазами и стал выкрикивать:

— Стой, душегуб! Теперь я отомщу тебе за наши мучения! Вынимай саблю! — и начал фехтовать с воображаемым противником, пока, обессиленный, снова не упал.

Пошла уже вторая неделя, а Кривонос не приходил, в сознание. В дороге Мартын вез его, укутанного в тулупы, на арбе, застланной пахучим сеном. За арбой, привязанный, шел конь Максима, укрытый попоной, а по бокам ехали Мартын и Кондрат. Иногда подъезжали Петро Пивкожуха и Саливон. Они долго и молча всматривались в восковое лицо своего полковника, который водил затуманенным взором и никого уже не узнавал.

На четырнадцатый день Кривонос начал сильнее, чем всегда, метаться на арбе, с безумными глазами рвать на себе рубаху, кричать. Потом как будто притих и умоляюще заговорил:

— Положи мне на лоб руку... Теперь легче. Почему ты так смотришь? Ты холодная вся, Ярина!

И снова громко закричал:

— Где Богдан?.. Киев уже видно!

— Хоть бы завтра увидеть, — пробормотал Мартын.

— Видишь, сияет златоглавый!

Он разбросал прикрывавшую его одежду, ловким прыжком соскочил с арбы и властно крикнул:

— Мартын, коня!