Клонированная любовь: Как две капли

Напряжение чуточку спало, мне представилась возможность перейти от роли святого Иосифа к амплуа заботливого папаши, и я радостно засуетился:

— Тебе нельзя на полу! Ты только что помылась! Вся мокрая! Сразу простудишься! Не стой голая на сквозняке! Иди в кровать! Только быстрее накройся! Укладывайся! Я подожду здесь! — Не снимая бушлата, нырнул в ванную, подставил лицо под струю холодной воды. Вытираясь, глубоко, по-звериному, вдохнул воздух — в ноздри ударил резкий, сырой запах. Пахло ею — влажным женским телом. Никакого отвращения.

Выскочил прочь. В комнате зашипела гаснущая свеча. Сунулся в темноту.

— Ну, ты как? Легла? Все нормально? — наткнулся кончиками пальцев на ее плечо, закутанное в колкое солдатское одеяло, тут же отдернулся: — Спи, дочка! Я тоже лягу! Не беспокойся, мне не привыкать, — кутаясь в бушлат, бросился на пол в дальнем углу, приткнулся горячим лбом к ножке шкафа.

Ирка на койке начала всхлипывать, все громче. Совсем как та некрасивая девушка здесь же час назад. Я чувствовал, что надо что-то сделать, сказать, как-то разорвать опять сгущающееся в темноте комнаты напряжение, и в то же время ощущал, что стоит мне не то что двинуться, но и просто вздохнуть погромче, произойдет что-то чудовищное. До боли вцепился зубами в рукав. Зажмурился. Задышал глубоко и ровно, без всякой надежды обмануть ее видимостью того, что сплю. Господи, как же живут другие отцы со своими взрослыми дочерьми?

Она ушла под утро, в полупрозрачных предрассветных сумерках. Беззвучно поднялась, беззвучно оделась, беззвучно ткнулась губами мне в затылок, потом из этой беззвучной пустоты словно выпал короткий щелчок дверного замка… Хотя, может, все лишь приснилось в моем предутреннем полусне-полубреду?

Встал поздно, с больной головой. Ополоснулся холодной водой до пояса, сварил крепчайший кофе. На столе лежал ключ. Ключ от квартиры, где деньги не лежат. И в которую, как я понял, она никогда больше не придет.

Конечно, был сиюминутный порыв бежать, искать встречи с ее мамой, пытаться рассказать, объяснить, дать знать, вернуть. Но чувство обреченной опустошенности было слишком велико, лишало всяких сил. Да и может ли женщина простить такое пренебрежение?

Только после того как теряешь, начинаешь сознавать, чего лишился. У меня было счастье, у меня почти что была своя семья, близкий человек, но, видимо, счастье было настолько велико, что вблизи я его и не разглядел. И прошляпил, хотя и не представляю, как в моем положении можно поступить иначе…

Я уже больше не рассчитывал ее увидеть. По утрам, следуя на работу, обходил университетский двор стороной. Было бы слишком больно, если бы она прошла мимо и не заметила меня. Точнее, сделала бы вид, что не видит. Долгими апрельскими вечерами лежал в обуви на незаправленной койке, накрыв морду газетой и бесконечно гоняя на музыкальном центре одну и ту же мелодию. Другую включить просто не мог — после того как Ирина ушла, остался только один компакт-диск. Иногда присматривался к голым стенам — куда лучше вбить крюк?

А что, вот сойдет снег, перетащу хомяков на станцию, отправлю почтовой бандеролью оба ключа Ирине, и… Что небо-то коптить?

Интересно, как это бывает? Что чувствует человек в последний миг перед тем, как петля перехватит артерию, подающую кровь в мозг?

Слава богу, во время бесконечных полярных зимовок одолевали мысли и помрачней. Но тем не менее все остались живы.

И все-таки мы встретились. Апрель уже перевалил за вторую половину, пора было начинать занятия в кружках на нашей станции. Готовить почву для будущих посевов, рыхлить, вносить удобрения. Заниматься с детьми. Рассказывать им о великом празднике возрождения природы и жизни. Короче говоря, пошла какая-никакая работа, стало легче.

Я ковырялся на грядке во главе бригады юных натуралистов, когда, подняв голову, увидел Ирину. Она стояла по ту сторону ограды — непривычно бледная, в пузырящейся штормовке, как мне показалось, с чуть припухшим лицом. Что-то сдавило горло. Подошел:

— Привет!

— Привет! Как мои хомячки?

— Здравствуют. Уже перенес их сюда. Хочешь взглянуть?

— Опять заманиваешь? — Шагая по разные стороны изгороди, мы дошли до калитки, и я повел ее в корпус. — Давай лучше присядем, — слабо попросила она.

Мы сидели на скамейке, я с деланной сосредоточенностью следил, как в двадцати метрах от нас возятся на грядках юные натуралисты. Ирина, пристроившись почти на другом конце лавки, крутила в пальцах какую-то былинку, словно прислушивалась к чему-то внутри себя. Одуряюще пахло весной. Когда я в очередной раз скосился на нее, она глуховато, надтреснуто спросила:

— Слушай, Паганель, если бы я залетела, ты бы женился на мне?

Сердце в груди подпрыгнуло, потом вдруг нырнуло в такую леденистую прорубь, что похолодели даже кончики пальцев. В голове торкалась только одна мысль: если сейчас скажу хоть одно слово, кроме «да», если хоть на секунду начну рассусоливать по поводу разницы в возрасте, она сразу же решит, что я пасую, и ее доверие уйдет навсегда.

— Конечно, — выдохнул онемевшими губами.