Клопы (сборник)

И постучал себе по лбу, и по дереву постучал. И посыпались капли ему на темя. И, в траву сойдя, ходил по ней в досаде. Так было в то утро.

А дальше знакомо было ему. Брал воду впрок: потом нельзя будет брать воду из той реки. Ударив по коню, отпускал коня, чтоб не было мысли хребет дать. Руки в шлею продев, затягивал ремни, и руками махал туда и сюда, и сдвигал подсумки, и опять махал.

Перед самой сечей, ветки раздвинув, глядел на рать печенежскую. Ждал терпеливо, как наполнится сердце злостью. И наполнилось сердце.

Тогда он вышел и крикнул:

– Пошто пришли есте и кто вас позвал? Едите в землю свою!

Но не ушли печенеги, а, видя бересту на голове его и белые топорища в подсумках, стали приседать и смеяться. Того не знали, что это смерть их. Бабочек белых видели над головой Ильи, а ворона черного над собой не видели. А ворон, махая крыльями, летел мимо, но стукнуло в голову ему, и, развернувшись, захотел сести.

Увидев, что не уйдут, Илья широким шагом пошел по меже – поле мерить. Печенеги, топорща усы, ходили следом и передразнивали. Печенеги – это как люди, но глаза пустые, и говорить не умеют, а кашляют.

И не было им края: уморился Илья, меривши. И надоело ему. Сняв ремни, разделся до пояса и опять, руки в шлею продев, ремни затягивал и руками махал. Потом, пробуя, по печенегам шарахнул. Печенег рядом махал – и сел он задницей в пыль, и покатилась его голова. И упала ему в руки чужая, и повалился хозяин ее. А третий лицо увернул – и рассек ему топор брюхо. И показалась утроба, и завизжал, испугавшись утробы.

Тут оросилась трава, тут каркнул ворон, возбудясь. Оцепенели передние печенеги, захотели отпрянуть – но задние перли навстречу. Печенег ведь не эллин, стадом ходит. То начнет бегать: бегай за ним по полю! А то, как пьяный, заорет, полезет за руки брать. Куда? Тут рожон: лопатки врозь – и полхребта нет. И было им тесно: сшибались лбами они и щитами своими шишковатыми, и топтал их Илья, и задыхались они.

До самого полудня шло дело: ступал он крепко, рубил с плеча, увертываясь от вылетавших обломков, и пот с него падал скупо. А чтоб забыться от труда нудного, город строил в разуме своем. Об улицах думал, о переулках. Где торжище, где городище примечал и воротам названия придумывал. Улицу прорубивши, топорище измочаленное заменив, – новую начинал, рукой назначив, куда.

Бывало, кидался на него печенег, но не умел ударить и увернуться не умел. Хоробра ведь не по росту знают, а кому Перун дал. А кто пустошник – тому лишь срать дано.

Так и шло дело до полудня. А в полдень раскисли печенеги. Сели и темя руками покрыли. Застревал в них топор, чавкнув, а рожон уходил по рукоять, и выдергивался с трудом, и не отваливалось от него. И думал Илья, счищая ногой налипших: «Не ятвязи оне. Белоглазые три дни крепки».

Криво шел он после полудня, не в такт переступал и разил, что перед очами. И спалил ему Сварог спину: а не сиди долго в порубе! И прошиб его пот холодный. И вот налипло много – поднял он тяжело – и вдруг отвалилось. Тут промахнулся Илья, ударил топором по телеге – оглобля, подпрыгнув, в лоб ему стукнула. Рожон уронив, сел он на землю. И хотел встать и не мог. Опять сел. Подумал: «Срамота». Так было после полудня.

И сидел он до вечера в том месте. Вокруг лопались пузыри, и мешались раскисшие печенеги с дождем вчерашним.

А на заставе уж искали его, ибо вода помутилась. И забрел печенег без глаз, а башка расквашена. Пошли по его следу – и вышли в поле.

Бежал Добрыня по-старушечьи, подол задрав, чтоб не замочить. Шелом набекрень, рожон на плече – ровно шагал Попович. Топал Ян Усмошвец, мрачно глядя. Васька Долгополой знамя держал. Воронье поднималось от ног их. Илья же, глядя на то, думал, что земля поднимается к небу, и ждал, как дойдет до него.

– Что ты! – закричал на него Добрыня. – Рази так ратуют? Меры не веси!

– Шелом-от остави, – сказал Ян, протягивая шелом.

– И хорюгвь, – добавил Василий. – Како на сече без хорюгви?

А Попович, надев рукавицы, так говорил:

– Не за роту пошли есмы, не за князя и не за землю сыру: одного тебя для, – и, над мертвым печенегом нагнувшись, спросил: – Кого выглядываши, жмурик?

– Тутнеть, – сказал Илья, тупо глядя.

Ибо страшный шум стоял у него в голове – будто на торге распря. Спорят, толкают друг друга, не слушают никого и не ждут.

5. Илья Муромец и тяга земная

Лежащего вниз животом, тяжкий сон одолевал его. Трещала печка, вились комары, земляной пол озарялся и проваливался во тьму. Старый Добрыня, кряхтя, ходил рядом, тер ему в спину простоквашу.

– Нельзя так, Илюша, – причитал, – что ты? Да сеча бы ти в благо шла, помаленьку требно! Головой клюкай! Ведь вся спина, там, очервлена! Все уды Сварог пожег! И рамена пожег!

– Кто пожег? – грозно спрашивал Илья, мешая сон с явью. – То я ся тому отожгу противу!

– Лежи, ярый! Откуду ярость в тебе?

– Пестун, дай ми брусницы и не пещися…

Добрыня, кряхтя, ушел по брусничную воду, принес Илье медный чан. Но Илья уже спал.

– Дозорный! – кричал он грозно. – Чьей заставы? Кто хоробр? Пошто усоп еси на коне? А? Пошто усоп?