Так вот: это мы виноваты. Представители космического поколения (1957 – 1965 г.р.) – те из них, кому небезразлична к тому же судьба русского слова. Это мы не досмотрели, граждане ареопагиты, – понадеялись на народ, на школу, на отца с матерью.
Что народ? Он был крив уже во времена Афанасьева. (Вспомните загадку про глаз: «Стоит хата – кругом мохната,
А разве лучше видела школа бельмами своих гипсовых бюстов? Она по сей день культивирует один – тургеневский тип женщин. Она не удосужилась даже открыть Толстого:
<…> Это хорошо было при царе Горохе и при Гоголе (да и еще надо сказать, что ежели не жалеть своих самых ничтожных лиц, надо уж их ругать так, чтоб небу жарко было, или смеяться над ними так, чтоб животики подвело, а не так, как одержимый хандрою и диспепсией Тургенев)».
Когда русское слово, обозначающее всякий другой тип женщин, становится матерным, – что остается отцу с матерью, как не благословить родную bala на отъезд из России?
А что же мы, братья по разуму? Где мы были все это время? Что делали? Правильно пишет Белов: целомудрие и мужество мешали с цинизмом. Резали Наташ как собак. Сажали в ракеты и запускали как Белку и Стрелку. Давали пить жидкий кислород. А ведь это нас Пушкин призывал верить:
Почему мы не верили?
Из-за мигания (нем. blinzelung, греч. «боле»)? Но если Гермес – бог обмана – моргал, когда врал, то женщина – я специально исследовал этот вопрос – мигает независимо от произносимого; либо даже – как Катя из рекламы про акции – при ощущении взаимного согласия с собеседником о неважности произносимого по сравнению с тем важным, что тихо совершается где-то у обоих внутри.
Из-за длинных ресниц? Если они и длинные у бляди, то все же не закрывают взгляда – пронзительного, взывающего к совести нашей. Вспомним Лермонтова:
Вспомним Есенина:
Вспомним Гоголя:
«И вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем, вторгавшимся в душу…»
В чем тут продажность? В чем предательство? Что она обещала, но не дала? Ведь она уже дала все – своим взглядом. Она дала душу.
Напротив – мы предали. Мы обещали хлеб и дали ей камень. Вместо того чтоб быть братом, мы пошли вслед за Брутом, призванным спасти ее, но забившим до смерти, едва она на него села. Это ли не малодушие? Он даже не захотел узнать – из чистого любопытства! – что будет дальше.
У Хлебникова читаем:
То есть: если братья вместо мечей отдают фаллический символ, надо у сестер взять оружие. После падения – в тот момент, когда само падение значит еще не желание быть внизу (англ. below), не переход от кочевой жизни к оседлой, а свободное волеизъявление валяться, барахтаться (англ. wallow). Ведь пел же народ:
Вот только на слезы нам нечем будет ответить. Не у бляди ресницы длинные – это у нас веки тяжелые, как у Вия (фр. villeux – мохнатый) – да и те суть блеф (вежды – греч. «блефарон»). Если поднять их, как советует народ, вилами – мы все равно ничего не увидим. Наши глаза не горят. Вот в чем все дело. Вот на что я хотел бы обратить внимание товарища Ожегова.
Но, может, воспользоваться другими органами?
Что говорит народ?
3.
«У высших существ, таких, как ангелы и бесплотные духи, – все это делается, с позволения ваших милостей, как мне говорят, посредством интуиции: – низшие же существа, … – умозаключают посредством своих носов».