Клуб

А Первый, что ж, действительно был первым, кто почуял иной ветер. Еще при работе Римлянина на правительство он ходил по домам. «Наше Солнце умерло! Наступил закат!» Они его не слушали.

Так он бежал в леса. Тогда казалось, что это проще, и что это вовсе не трусость – лишь отступление, попытка выиграть время. Но после взрыва даже лес ожил, и Первый понял, что пора действовать.

Зачем он резал себе руки?.. Сложно сказать наверняка. Скорее всего, затем же, зачем в молитве люди танцуют или перебирают четки – чтобы отойти от мирского и соединиться со своим богом.

–

Странную жизнь вела Восторженность в эпоху Мавзолея, очень странную, – а впрочем, как и все. С другой стороны, ей не оставили даже голоса, а глаза выклевали вороны, что следили за каждым в Городе много лет; да вот далеко не за каждым они являлись. А за ней – да, и у Восторженности не стало глаз. Голоса ее лишили гораздо раньше.

Она строила флот для чиновников Мэрии, продолжая кривую их мысли внутри собственного бескрайнего воображения; и в порту вырос город, целый город кораблей – из числа самых причудливых. Она строила галеры о тысячи ножках, древние парусные линкоры, громоздкие современные авианосцы, а сама никогда не видела моря. И поделом! – казалось ей, ибо Мавзолей поработил ее полностью: он выжигал в голове команды, планы, сухие чертежи судов, в которые она старалась привносить что–то свое и, в конечном счёте, что–то живое. Да: Восторженность была художницей – всегда.

И хотя суть происходящего от нее ускользала и она не была свидетелем подрыва Мавзолея, однажды и ей почудилось, что поменялся запах ветра и какой у воды стал новый вкус. Ярче! Ярче!

«Агрессия Римлянина против Города и Мэрии»: Восторженность никогда не читала газет (врут даже слепым), но слышала, о чем шептались люди… Мавзолей пал. Всё изменилось.

Мавзолей пал! Изменилось!..

Восторженность обнажается, Восторженность летит над дымящимися руинами зданий и смеётся, смеётся, смеётся… – лишь в своем бескрайнем воображении. Но она обязательно полетит. К Римлянину, изменившему всё.

–

Римлянин ушел. И спрашивают часто о том, что изменилось. Легко сказать: «всё» (какое пустое слово!), но «всё» – это ничего. Глотки, забитые стразами до отказа: люди не выблевывали их, а ударом по столу требовали еще и еще; им говорили: «Вы – это всё» и кормили. За словом «всё» – пустота. Так было до Римлянина.

Страх смерти был взорван с Мавзолеем. Теперь само это слово не отдает в голову тревожным гулом. Тогда меня до дрожи в коленях пугало происходящее. Едва ли хоть кто-то еще понимал, что происходит.

Вскоре мы выйдем к Маяку. Мы близко, уже очень близко. Надеюсь, что мы поймем, что в нем скрыто, в чем его важность.

С незапамятных времен вокруг него кружили вороны, чьим единственным предназначением была слежка за всеми нами. По–моему, вполне уместно изображать кавычки, говоря о Маяке: о «Маяке». Конечно же! Это система контроля. Система, управляющая вороньем; вороньем, что помогало управлять – нами, высматривая, выклевывая.

Мы захватим его и несомненно найдем много еще чего интересного внутри. Мы закрепим успех революции. Что, если Мавзолей был не последним препятствием? Кто же хранит всё в одном кармане? Мэрия ставит нам очередную подножку, вот только мы нанесем удар первыми.

–

Глаз у меня нет, но я больше всех радуюсь утреннему солнцу. Мне нравится море – я его никогда не видела. Легкий ветер играет с моими волосами, и я падаю в пустоту.

В пространстве не ориентируюсь. Вообще. Говорят, слепых обучают куче трюков – читать руками, ходить по определенным камням, слушать… Кто–то из слепых на многое способен, но не я; я – дефектная; и ладно, это меня не волнует. Всю жизнь я строила корабли – больше ничего не умею, а теперь ничего и не требуется. Обо мне никто и никогда не заботился. Может, поили, кормили, одевали – и всегда всё пересаливали; даже новая одежда и та – холщовая, грубая, пропитанная морем. Ни вкуса еды, ни прикосновения солоноватой воды – я не чувствовала уже давно.

Люди ходят туда–сюда по пляжу. Забираются на скалу. Спускаются, совещаются. Разные люди. Не всегда понимаю, о чем они говорят, но очень часто упоминается маяк.

А может, нет никаких людей и я схожу с ума от голода.

Морская вода очень сильно жжет. Интересно, я понравлюсь ему? Надеюсь, он хотя бы выслушает меня, прежде чем брезгливо отвернуться.

Никто не верит, что он жив, но я в этом уверена. Он приходил ко мне во сне, очень много раз. Ему было больно, но он выжил. Мне тоже больно. Очень, очень больно, но я должна выжить. Другого выхода для меня нет.

–

Маяк дышит. Ближе. Ноги неверно несут все ближе к Маяку. Кавычки были неуместны. Это Маяк, и он жив черными бабочками. Их жизнь, их жизнедеятельность. Они гнездились в досках Маяка, как невидимые пометки философа между строк его главной книги. Только их и стоит читать. Черные бабочки, черный гул мертвых партизан позади.