Клуб бессмертных

Днем я выходил к дороге, спускался по тропе мимо дерева с прибитым к нему черепом. Дракула говорил, что здесь распяли Агасфера, и покупал в небольшом магазине удивительно вкусный домашний хлеб. И вино. Двухлитровую бутыль белого, легкого вина с жестяной, как на пиве, крышкой. Почему-то на крышке была нарисована пятиконечная звезда. Дракула говорил, что это из запасов со времен Чаушеску.

С вином и хлебом я поднимался на горы. Навстречу мне проезжали местные крестьяне – удивительно вежливый народ, они здоровались с незнакомцем и снимали шапки. Я наблюдал за форелью в ручье у дороги и переходил мост, скрываясь в чаще у горы. После серо-оранжевого ковра – то была опавшая хвоя – я попадал на зеленые луга. Издалека они выглядели обманчиво теплыми. На самом деле там дул ветер, и я замерзал. Тогда я выпивал первую четверть вина. Время второй приходило на полпути к вершине, где я сидел, глядя на солнце, на поваленных сухих деревьях. Третью четверть я выпивал почти у вершины, на небольшой площадке, где снова рос лес. Ну и вершина, конечно, – я допивал вино, сидя на каменистой лысине горы.

Спустившись к вечеру, я отправлялся на озеро: горное, удивительно глубокое, его устилал – как лес под елями – тонкий слой серого тумана.

А потом я уехал.

И стою на балконе, приставив к виску пистолет, на курок которого никогда не нажму. Разумеется, я передумал. Боюсь, три дня, проведенных в замке, привели к прямо противоположному ожидаемого Дракулой результату – я помирился с собой.

В конце концов, пусть подождут. Рано или поздно я умру, и чары все равно рухнут. Для меня, не для бессмертных. Ведь я, кажется, наконец сделал посапывающей в комнате за моей спиной Елене ребенка. Он унаследует не только мои волосы, мои глаза, но и мой мир, мою Молдавию.

Я кладу пистолет на балкон и смеюсь. Вокруг тихо, но в ушах у меня раздается многоголосый вой. Сильный порыв ветра сгибает деревья в парке. Мне чудится, что по лицу статуэтки кентавра в парке текут слезы. Конечно, это дождь.

Бессмертные бедолаги.

Мне жаль, но им придется подождать еще. К тому же я слишком люблю себя. Я слишком люблю эту страну для того, чтобы вот так, в одночасье, ее разрушить.

В конце концов, не все потеряно. У меня есть женщина, пусть и из моих снов. У меня уже есть пусть и не родившийся, но зачатый ребенок. У меня есть я и моя Молдавия. Только ворона нет. Что ж. Надеюсь, объявится какой-то другой ворон.

Должен же кто-то прилетать к моей скале.

Я захожу в дом, осторожно, чтобы не разбудить Елену, проскальзываю на кухню и готовлю для нас завтрак. Потом прикрываю все салфеткой и в ожидании пробуждения женщины беру в руки рукопись, которую получил в замке Дракулы. Из нее я узнал о том, что есть я, что есть Молдавия и что есть чары, опутавшие нас так тесно, что мы стали единым целым. Я начинаю читать:

Ворон:

«Орел… Скажете тоже! Только представьте себе любимого адъютанта Гитлера, который приезжает в концентрационный лагерь лично помучить узников. Невероятно, воскликнете вы. Само собой, отвечу я. Тогда почему вы решили, что Зевс посылал к скале с прикованным к ней Прометеем орла? Ведь орел, говоря образно, и был любимым адъютантом Зевса. Поверьте, ему, орлу, было чем заняться тем летом 13 289 года до Рождества Христова. Например? Ну, вот вам. Он был вынужден обивать – словно пороги – ветки всех деревьев, которые росли поблизости от домов, где жили красавицы Аттики.

Нет, разумеется, это нужно было Зевсу вовсе не для того, чтобы девушка знала: поблизости он, верховный бог древнегреческого пантеона. Не для того, чтобы она знала: сейчас мол, придет бог, поэтому сопротивляться не нужно, напротив – надо как можно скорее лечь на травку и закрыть глаза. Если на то пошло, среднестатистическая красавица Древней Аттики…»

Штефан Великий:

Один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят три, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят четыре, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят пять…

Проклятые машины, задохнуться от них можно. Паршивые голуби, только и знают, что гадить. О, эти молодожены! Ну что за скверный обычай после росписи в ЗАГСе приезжать к моему постаменту?! Облить мои сапоги шампанским и, хихикая, целоваться перед видеокамерой. Зачем? Да-да. Ворчу. А что делать?

Люди в моем положении мельчают. А чего вы хотели? Одно дело – побыть героем в течение одной человеческой жизни. Совсем другое – остаться им и после смерти, причем не только в памяти народа. Если честно, я сейчас – обычный, жалкий старикашка, у которого спина болит в непогоду. Да еще и ворчу постоянно – почему мэрия ничего не сделает с дорожным движением, от выхлопов же задохнуться можно, да и с подсветкой в центре города проблемы постоянные, не говорю уж про пьяных, – а потом ловлю себя на этом. И глубоко вздыхаю. Что поделать, люди мельчают. И я обмельчал. А ведь каков был молодец! Вся Европа на меня молилась.

…один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят шесть, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят семь, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят восемь…