Клуб для джентльменов

Сперва они звали меня Собакой, хотя именно они держались стаей.

А Дерьмом Собачьим меня стали величать позже — когда слова типа «дерьма» стали расхожей монетой.

Меня ненавидели не за то, что я плохо играл в футбол — а играл я действительно плохо, — и не за то, что мои спортивки были черт знает какой фирмы — а они действительно были черт знает какой фирмы.

Меня ненавидели, потому что боялись.

Они нутром чувствовали — нет во мне того, что правило их жизнями.

Они ненавидели меня, потому что не владели отгадкой, почему я такой не такой.

Они меня не понимали — и оттого всё их жалкое нутро восставало.

Ненависть ко мне была явлением в своем роде уникальным — единственным, что объединяло всех в школе: от учеников и их родителей до преподавателей. Все упивались этой ненавистью — независимо от своего положения в школьной иерархии. Разумеется, учителя могли выражать свои чувства ко мне только в пределах учительской. А родители, проходя мимо, ограничивались недобрыми взглядами в мою сторону.

Зато ученики отрывались по полной. Они ненавидели меня той особой, слепой и оголтелой ненавистью без тормозов, которую люди обычно приберегают для педофилов. На меня орали. В меня плевались. Узнав от родителей, почему моя мать знает имена всех шоферов грузовых машин в городе, они изливали свое презрение ко мне в дразнилках и колотушках. Им было противно, что существо вроде меня обретается хоть и на самом краешке их мира, но все-таки где-то отвратительно рядом.

Только в тринадцать лет я отряс их с себя. В тот вечер я возвращался домой через огромную спортивную площадку за школой. Другие уходили через парадный вход, группами ждали автобусы. Мне же достаточно было пройти через спортивную площадку за школой — и я уже дома. Так сказать, повезло жить в двух шагах от школы. Но много ли я имел с этого везения?

Была зима, и приходилось идти по полю с предельной осторожностью. Под травой прятались лужи противной грязи. Угодишь в такую, изгваздаешь ботинки — жди колотушек от матери. Будто меня мало били одноклассники!.. Можно было, конечно, пройти посуху. Но для этого требовалось не из черного хода выскользнуть, а выйти на школьное крыльцо и идти улицей. А у школьного крыльца и на улице — пацаны и их старшие братья. И для того, чтобы привязаться ко мне, есть миллион поводов. Хотя сам факт моего появления рядом есть повод набить мне морду. А отъезжающие учителя, если что и заметят, нарочно отвернутся. Вот и приходилось красться по спортивному полю с предательскими лужами.

В руке я сжимал обтрепанный портфель с учебниками и очередной книгой из библиотеки — читал я много. Были там и несколько кусков хлеба, спертых из школьной столовой, — мать не очень-то кормила, все деньги шли на выпивку.

Идя по полю, я считал столбы ограды. Затем я поднял глаза на административный корпус и пересчитал окна в нем. Затем пересчитал те окна, которые были закрыты занавесками. Потом те окна, которые без занавесок. Затем опустил глаза и пересчитал свои ноги: одна, вторая. Это было неинтересно, поэтому я пересчитал штанги, из которых состояли ворота.

Через дыру в ограде я попал к оврагу. Спускаясь и поднимаясь по раскисшей почве, следовало быть особенно осторожным. Потом приходилось долго мыть ботинки в луже. Я знал, в это время мать дрыхла, вроде бы и дома можно ботинки мыть. Но если, не дай Бог, она не спит…

Рощицу за оврагом использовали как свалку. Миновать это неизменно опасное место не было никакой возможности.

…На пеньках сидели кружком Джейсон Сол и два его другана. Мои одногодки. Курили сигареты, наверняка украденные у Соловой мамаши. Через полчаса, в больнице, она будет сжимать голову сына и голосить, а журналистам потом скажет, что я — сущий зверь.

Верно, я был как зверь. Запуганный, затравленный. Я крался мимо занятой беседой троицы неслышной тенью, затаив дыхание, — годы преследований научили меня стушевываться, быть неслышным и невидимым. Однако на этот раз не вышло. Возможно, они обернулись на исходящий от меня запах животного страха.

— Эй! — окликнул Джейсон Сол.

Как он мог пропустить потеху! Приятно ведь чувствовать себя королем. Рядом с Дерьмом Собачьим всякий — король!

Я молчал. Что бы я ни сказал, неминуемого не отвратить. Всё будет как обычно.

Хотя нет. В тот день ничего не могло кончиться как обычно.