Клуб друзей китайского фарфора

Ее звали Верой, я познакомился с ней в тот неожиданно ясный и теплый, рассеявший хмурую гримасу зимы вечер, когда Никита в погребке на главной улице пропускал в себя херес, в каждый стаканчик этого благородного напитка всовывая страдальчески сморщенную рожицу. Он привалился плечом к стене, неуклюжая мозаика которой увековечила образ неунывающей особы с бокалом вина в руке; дамочка в умильном восторге перед щедрым плодородием южных земель приняла горизонтальное положение среди виноградных лоз и наполненных кувшинов. Никите как будто не доставляло удовольствия пить херес, он судорожно вздрагивал при каждом глотке и напряженно крякал, и все же он смелой рукой носил стакан за новой порцией к меднолицей и угрюмой бабе, заведовавшей нашим расцветающим пьянством. Немало мой друг попил вина и немало набедокурил на своем коротком веку. Ему казалось, что та, меднолицая, узнает его и осуждающе качает головой. Протягивая стакан, он улыбался ей, может быть, ожидая в ответ сочувствующей улыбки, но баба оставалась неприступной. Мой друг чувствовал себя намертво привязанной к ней, неотъемлемой частью ее ловких операций со стаканами и краником, повороты которого с неумолимой точностью регулировали звонкое течение хереса. И вот он уже стал думать, что давно не пил, а потому вкус вина, вкус хереса неприятен ему; вкус портвейна тоже был бы неприятен; запах водки убил бы. Зачем же он насилует себя, зачем пьет? С улицы доносится шум машин. Повседневная жизнь. Мозаичная пьянчужка повыше поднимает бокал, ободряюще улыбается. Начинается запой у Никиты. Все больше и больше машин проносится над погребком. Режет слух скрип тормозов. Жизнь в каждодневном ее употреблении. Никита стоял у стены, пил херес, томился обреченностью на беспробудное пьянство в обозримом пока еще будущем, а рядом с ним, неустанно усмехаясь, стояла она, Вера. Она не пила херес. Перед ней на столике стоял полный стакан, но она так и не притронулась к нему.

Вхожу я. Мне не положено следовать моде 70-х. Я одет просто и со вкусом. Начальник отдела Худой, чьи волосы всклокочены, но совершенно ортодоксальной длины, пришел бы в замешательство, если бы моя голова украсилась пышными локонами.

- Да это же Макс! - кричит Никита мне навстречу. Хочет он заключить меня в объятия, но успел подавиться тем глотком, что принял за миг до моего появления, и теперь он надрывно кашляет. Глядя на меня полными слез глазами, он сказал: - Славно, ой славно, что мы встретились. Как видишь, я уже на коне.

Никита на коне, и добровольно он седло не оставит. Его мысли уже веселы, ему тепло и отрадно. Я предполагаю осушить стаканчик, не больше.

Считай, шепчет мне внутренний голос, много ли воды утечет с той минуты, как вы с этой милой девушкой обменялись приветливыми взглядами, до той, когда ваши нагие тела переплетутся под общим одеялом. Я отправился купить себе стакан хереса, а когда вернулся к нашему столику, мои друзья живо спорили о достоинствах напитка, который и я теперь держал в руке, крепко памятуя о словах велеречивого старика Худого, что пьяницы не котируются в их отделе, в отделе, над которым он, должно быть от сотворения мира, осуществляет мудрое и дальновидное руководство. И я отхлебнул, и в тот же миг мне показалось, что Вера не вполне здраво рассуждает о хересе, я предложил ей знакомство, коль уж забыл мой легкомысленный приятель Никита представить нас друг другу, она протянула мне руку, я пожал - ба! ручонка мягонькая у нее была, почувствовал я, какая она вся теплая, эта девушка, чувствительная, ранимая, желанная, светлая, недосягаемая, близкая. Она назвала свое имя. Я сказал, что херес нужно понимать, и тем заставил ее умолкнуть. Говорили мужчины. Женщине лучше помолчать, когда мужчины толкуют о хересе. Не всякое вино пьется так здорово, как это, утверждал я. Не исключено, что я один и говорил.