Клуб друзей китайского фарфора

Евгений Никифорович с женой и кучерявый понимали мою игру и усердно мне подыгрывали. Я сказал старшине, что есть место, где мы спрячем задержанного, пока не придет из академии ответ на его послание. То подкрепление душевных сил, которое легавый нашел в бутылке, уже значительно разрешило его сомнения, практически заставив позабыть об инструкции и склонив всем существом в нашу пользу, а мы и олицетворяли для него в эту ночь мир науки и культуры, к которому он теперь столь истово потянулся. Он забыл о службе, и его распирало добродушие. Он весь вдруг засветился изнутри, в его облике проступили черты благостной патриархальности, он сделался как музей, свято хранивший единственный экспонат - широкую, щедрую, безудержную улыбку, в которой от былой его службы осталось разве что смутное, весьма отвлеченное сознание, что он мог бы задержать нас и доставить в участок, где моют и допрашивают, а вместо этого пьет и веселится с нами.

На место рядом с водителем мы усадили Валерию Михайловну, а сами забрались в камеру, где на полу непробудным сном спал Петенька. Он был в ужасном состоянии, и старшина, тыча в него пальцем сквозь решетку, восклицал: видите, какой ценой они даются, эти космические путешествия!

***

В дороге Валерия Михайловна натерпелась страху, ведь старшина, от избытка впечатлений и винных паров потерявший власть над своими чувствами, управлял машиной, думается, не лучше, чем то было в случае с Петенькой, когда он летел с горы в устроенном Евгением Никифоровичем и кучерявом аппарате. Мы, болтаясь в камере, сбиваясь в живую кучу на деревянном сидении, дружно и дерзко смеялись, когда женщина вскрикивала в смертельном ужасе и закрывала лицо руками при очередном наезде на дерево или угол дома. Старшина скалил зубы, в бесподобно фамильярном жесте шлепал ее по щеке загрубелой ладонью и даже позволял себе то и дело обнимать ее плечи.

У меня не было сколько-нибудь определенного и сильного отношения в этим людям, моим спутникам. Я думал лишь о том, как бы поскорее вернуть пальто их законной хозяйке. Я не чувствовал больше слитности с клубом друзей китайского фарфора, симпатии к Валерии Михайловне и душевного родства с моим несчастным другом Никитой. Но я знал, что это сейчас так, потому что я устал. Человек изменчив. Завтра я, возможно, буду думать иначе.

Смущало меня, что за ночь мы натворили немало бед. Можно ли проделанный нами путь, начиная с минуты, когда мы вошли в дом в Причудинках, и до нынешней, когда стучались к Вере, рассматривать лишь с его забавной, юмористической стороны? Не слишком ли это поверхностно и легкомысленно? Не совершали ли мы на этом пути не только комедию, но и поступки, которые завтра обернутся для нас трагедией и карой? страшной ответственностью? позором и крахом?

Не исключено, что завтра для того, чтобы замести следы, мне придется доказывать, что я-де и не слыхивал никогда о доме в Причудинках, не имею ни малейшего представления о китайском фарфоре и ни за какие коврижки не стал бы участвовать в сочинении глупого послания ученым людям. Как скрыть правду? Это нелегко. Факты могут неопровержимо свидетельствовать против меня. И все из-за жалкой, подлой строптивости Веры. Я сознавал, что попал в переплет и что в глубине той драмы, которая происходила в эту чересчур бурную, какую-то громоздкую ночь, мне предстоит совершить еще один трагический и напряженный жест - сломить сопротивление Веры, любой ценой, не считаясь ни с какими жертвами.

Она отказывалась впустить нас. Я не просто брошу тебе пальто под ноги, я не швырну тебе их в лицо, нет, я именно заставлю тебя взять их, и ты признаешь свое поражение, ты всем нам поклонишься и будешь смиренно каяться в том, как дурно поступала со мной и с нами всеми, плакать будешь и бить себя кулачишкой в грудь оттого, что заморочила мне голову этими пальто, а родителей своих отпихнула с презрением, покинула за некую мнимую их вину перед тобой. Стал я вдруг неистово и бешено лупить кулаком в дверь, выкрикивая ругательства, выбил пару стекляшек в той двери, и они произвели большой звон, пошел я затем искать булыжник, предполагая запустить его в окно. Бедные родители жалобными голосами напоминали блудной дочери о дочернем ее долге, а Никита с Захаром, несшие на руках Петеньку, дико выли и блеяли, потому как хотели приклонить где-нибудь головы.

- Именем закона! - загремел старшина. - Открывайте!

Она была непреклонна. Это поразило меня, и я перестал искать булыжник, призадумался. Легла мне на душу ее твердость. Мятеж больше не выжигал мои внутренности, тихий и почти что благостный, я шагнул к двери и высказался:

- Нет, именем не закона, а любви, человечности, милосердия...

- Кто это там распинается о любви и человечности? - перебила Вера, и хотя она узнала мой голос, ей взбрело на ум разыграть простодушное изумление, она приоткрыла дверь и выглянула наружу, чтобы, разглядев заговорившего о милосердии человека, осыпать его грубыми насмешками.

Мы воспользовались ее оплошностью, ринулись, сбив ее с ног, в комнату. Она валялась на полу, а наша лавина через нее перекатывалась.