Клуб друзей китайского фарфора

Устраивал ты праздники, пирушки, приглашал развязных бабенок, им говорил: дома делайте что хотите, а на людях ведите себя прилично, потому как общество благонравно и от нас требует благонравия. А им что, они согласны. Ты же, напившись, крепко захмелев, пускался в буйства, вытворял непристойности, от чего бабенки приходили в ужас, восклицая: Боже, сохрани и спаси от такого благонравия! Но разве ты и в своей потрясающей аморальности, в своем падении и самоистреблении не был выше всех этих разбегающихся, жмущихся по углам крыс, не был выше их обывательского ужаса, их испуга и гнева? Смешно вспомнить, что даже самые безобидные твои шутки выводили их из себя. Ты только вставишь ядреное словцо или сморкнешься на стену, а они уже пищат: этот человек пьян, он на грани беспамятства и безумия, нам тут делать нечего! Господи, какие слухи ходили о тебе, какие сплетни! Оно верно, что ты не тот человек, на которого я мог бы положиться в трудную минуту, и сколько раз ты не протягивал мне руку помощи, когда я в том особенно нуждался, что греха таить, бывало, что ты отворачивался от меня, как совершенно чужой человек, не слушал моих суждений, не понимал моей правды, замыкался в себе и никого не хотел видеть, слышать, понимать, даже меня, но невзирая ни на что я тебя люблю, и нет у меня второго такого друга, как ты. Что за переворот произошел в тебе? С чего начались твоя растерянность и опустошенность? С тобой не сладить нынче... Наверное, твой отход, твое паническое бегство от жизни, от судьбы, от того, что поэт назвал вечным боем, начались с того, что ты как полюбил необычайно, диковато, так и сам стал дичиться, - не настаиваю на этой гипотезе, но счел своим долгом ее высказать. Я только представить не могу, угадать не могу, в кого же (или во что) ты так фантастически влюбился, что вся твоя жизнь перевернулась и ты и думать забыл о покое, о карьере, о своем будущем, на все махнул рукой... А? Что случилось? Что так потрясло тебя? Почему ты стал не как я? Я-то живу на всю катушку, а ты, ты словно в воду опущенный... Веселишься порой с дружками, а у самого словно камень на душе... И все это из-за женщины? Ну, если так, была то девица, разумеется, что надо, у тебя ведь глаз наметанный, а ум светлый, и ты людей насквозь видишь... и все такое прочее...

Сунул локон я в карман.

Что мне делать дальше?

Вижу - снова балаган!

В нем я выпил водки даже.

А на смертном одре расскажешь мне все, откроешь душу?

Или все не так, Никита? И никогда не узнать мне правды? Или нет у меня права знать?

Ты Захара своими проповедями отвратил от разведывательной деятельности. Паренек, уподобляясь тебе, построжал и нахмурился на существующие порядки. Тогда и его картонно-гороховый друг Петенька нахмурился тоже, углубился в размышления, показывая возмужание. Ты окружил себя этими ребятами как апостолами, даром что Петенька пораскинул мозгами отнюдь не в твою пользу и размышления его сводились, главным образом, к тому, как бы получше составить очередное донесение на тебя. У Захара с Петенькой на этой почве разгорелась настоящая война слов, взаимных обвинений и проклятий, но пили они твой херес, за твой счет, и это заставляло их мириться с присутствием друг друга.

Не в моих силах разгадать загадку твоей жизни. Куда мне! Я для этого слишком правильный.

Захар в невыразимом счастье, что прощен и согрет человеком, сведения о котором собирался поставлять в участок, человеку в сером, человеку в сомнительно штатском, был сам не свой, Захар процветал, купался в лучах славы новообращенного. А Петенька, выпив твоей водки, выходил из роли одержимого идеей юноши, тоже хотел процветать, увлажнялся и размякал, приплясывал, благоухания, которые сразили бы даже видавшего виды человека в сером, шли от него, он не без юмора рассказывал о протоколах, создававшихся его рукой после удачных, плодотворных посещений бойких мест. И ты заставлял его зачитывать вслух эти протоколы, как бы декламировать перед твоими гостями.