Клуб юных вдов

Колин смотрит на луну, дрожащую в воде, а я кошусь на его профиль. Его черты будто именно такие, какими должны быть: нос, лоб, подбородок – все сочетается в идеальных пропорциях. Лицо из тех, какие трудно запомнить с первого раза, потому что в них нет ничего особенного или странного. Но, понимаю я только сейчас, оно очень приятное – на такие лица можно смотреть долго, от них не устаешь.

– И что было дальше? – тихо спрашивает Колин, не отводя взгляда от луны.

– С Ноем? – спрашиваю я. – Он умер во сне. Какая-то дурацкая штука с сердцем. Врач сказал, что такое может случиться с кем угодно.

Колин щурится, как будто хочет разглядеть что-то в темноте. Его рот кривится, как будто от боли.

– Ничего подобного, – говорит он. – Такое не случается с кем угодно.

Моей шеи касается прохладный ветер, а в горле встает комок. Я сглатываю его и плотнее запахиваю куртку.

– А у тебя? – спрашиваю я. – Ее звали Анна, да? Ты говорил, что ваши родители дружили.

Колин откашливается.

– Но росли мы не вместе, – отвечает он. – Наши мамы были соседками по комнате, когда учились на юридическом факультете, а после окончания поддерживали отношения. Она выросла в Нью-Йорке. А мы жили в Бостоне. Я встречался с ней раза четыре или пять, когда мы ездили в гости. Мы все вместе ходили в рестораны, и нас с ней заставляли сидеть рядышком. Она была прекрасна. Явно мне не по зубам, и я, естественно, решил, что она дура и вертихвостка.

Я смеюсь, поднимаю ноги на скамью и обхватываю руками колени.

– Ну, а она такой не была, – говорю я.

– Естественно, не была. – Он улыбается. – После колледжа наши родители были на чьей-то свадьбе, и мы с ней там снова увиделись. На тот момент ни она, ни я ни с кем не встречались, так что весь вечер мы с ней провели вместе, танцуя и разговаривая. Она была такой же красивой, какой я ее помнил, но стала еще и очаровательной. Умной. Все время говорила правильные вещи. Каждый раз, когда я выдавал какую-нибудь чушь, а это, как ты понимаешь, случается часто…

– С тобой? – смеюсь я. – Никогда не поверю.

– Она спасала меня. Она превращала это либо в шутку, либо во что-нибудь поумнее. Она была волшебницей. Она изменила мою жизнь… Даже не знаю. Просто повернула ее в правильную сторону.

Я сдираю алый лак – вчера, когда была у Лулы, я, поддавшись порыву, решила покрасить ногти. Это была плохая мысль: яркий лак лишь привлекает внимание к тому факту, что я постоянно грызу ногти, постоянно копаюсь в проблемах и этим только ухудшаю дело.

– Мы узнали, что у нее рак яичников, через год после нашей свадьбы, – говорит Колин. – Сначала мы не восприняли это как катастрофу. Она не хотела детей и никогда не скрывала этого. Мы даже шутили, что она идеальный кандидат для рака. Она была молода. В хорошей форме. Да, она согласна лишиться яичников. Что тут такого? Они просто занимают место. – Колин грустно улыбается. – А потом началось ухудшение, быстро. В апреле у нее закончился курс «химии», а в июне она умерла, – продолжает он. – Ты читала, как это бывает? Все было еще страшнее. Сначала она изменилась внешне. Потом изменилось ее поведение. Нужно было облегчать боль, но так, чтобы при этом она хоть немного бодрствовала. Это превратилось в борьбу. В конечном итоге она сдалась.

Я судорожно вздыхаю. Колин сует руки в карманы, откидывается на спинку и поднимает лицо к небу. Мы сидим так несколько минут, молча, не говоря ни слова. Я жду, когда между нами возникнет неловкость, но она не возникает. Ощущение такое, будто мы спрятались в большом пузыре, наполненном мягким, уютным воздухом, доступным только нам.

Я тоже откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Колин случайно толкает меня локтем, вытаскивая руку из кармана, и берет мои беспокойные пальцы в свои. Мы глядим на неподвижную воду, на безмолвную луну, владевшее мной беспокойство наконец стихает, и я перестаю думать, перестаю ждать подвоха.

Глава двадцатая

– Ты думаешь, что делаешь заявление, но это не так.

Лула в черном кружевном лифчике и обтягивающих черных джинсах стоит перед моим шкафом. Сегодня вечер пятницы, и мы собираемся тусоваться, во всяком случае, Лула. Я же сижу на своей кровати и роюсь в коробке с мамиными вещами, найденной в подвале. Я искала записи, что-нибудь, что поможет мне с эссе, которое я должна написать и отправить в Бостон, как и было обещано мисс Уолш. На дне коробки я нахожу несколько выцветших фотографий и раскладываю их перед собой на кровати.

– Какое заявление? – спрашиваю я, перебирая снимки, на которых наши родители, в светлых полотняных брюках, лежат в гамаке, играют на гитаре, расчесывают друг другу волосы. Мне обидно сознавать, что на «семейных фото» детей мало. В те дни наши родители, кажется, и сами были детьми.

– Ты считаешь, будто тем, что ты носишь грязные джинсы и безразмерные рубашки, ты заявляешь: «Мне плевать на ваше мнение, я выше всего этого», – говорит Лула, театрально бросая в кучу на полу одну фланелевую рубашку за другой. – А на самом деле ты заявляешь: «Я не умею одеваться. Я овечка, заблудившаяся в лесу. Кто-нибудь, пожалуйста, помогите».