Клуб «Криптоамнезия»

Весна в Бельгии выдалась очень холодной. В квартире у Лайзы было три серых комнаты, серый газовый камин, который ужасно пересушивал воздух, и балкон – хотя его как бы не было вовсе, потому что дверь не открывалась. Лайза жила на символическую зарплату, которую ей выплачивала телефонная компания, я так думаю, больше из жалости. У меня есть подозрение, что ей было присвоено какое-нибудь идиотское почетное звание типа «европейского представителя» или чего-нибудь в этом роде. Она почти ничего не делала, просто убивала время: бродила по городу и фотографировала. Сделала несколько сотен снимков. Все они исполнены в корявой манере пьяного туриста, когда изображение непременно выходит обрезанным, а освещение получается либо излишне ярким, либо, наоборот, слишком темным. Я думаю, она действительно видела мир таким, каким его изображали ее фотографии. Мне представлялось, как глубокой ночью Лайза сидит на ковре перед серым газовым камином, разложив перед собой эти снимки, которые были не просто плохими, а вообще никакими, и пытается найти в них смысл. Но зачем? Для чего? Может, она ищет признаки скрытого таланта, на основе которого можно было бы выстроить новую жизнь? Или просто напоминает себе о том, что еще жива? Я не знаю. Как и во всем остальном, что было между нами, тут нет и не может быть даже намека на здравый смысл.

У Лайзы был дар замечать необычное – талант, доходивший порой до проблесков гениальности – мгновения, пронизанные болезненной восприимчивостью к эпизодам, которые заключали в себе некую квинтэссенцию бытия. Мимолетные впечатления, исполненные значения. В эти мгновения она жила по-настоящему, а все остальное время играла в какие-то непонятные игры, как правило, совершенно бессмысленные. Как я понимаю, брюссельская интерлюдия была очередным периодом затишья, жизнью на грани отчаяния. Я не берусь за доподлинную реконструкцию этого периода – у меня слишком мало фактического материала и слишком много догадок, – и все-таки что-то, какая-то внутренняя жестокость, заставляет меня строить домыслы и живописать эти вымышленные подробности. То, что скрыто лишь наполовину, всегда возбуждает фантазию.

Мне представляется полная луна над ночным Брюсселем: бледный диск, запутавшийся в верхушках деревьев на маленькой площади. В хрустальном бокале на столе перед Лайзой еще осталось немножко creme de menthe. Зеленая капелька мяты. Привкус зелени на губах, как сок свежей травы. Весь день было ясно и солнечно, что для Брюсселя – большая редкость, и ей захотелось выпить чего-нибудь летнего, яркого. Создать ощущение праздника. Пусть даже на один-единственный день, но Лайза все же смогла притвориться, что Льва больше нет, он ушел, и теперь можно надеяться, что придет Агнец и он будет добрым и нежным. Ближе к вечеру, когда окна в офисных зданиях зажглись желтым светом, Брюссель стал похожим на Брайтон или Марсель – на гору ванильного мороженого, которое не тает под темно-синим небом.

Одна в кафе, ранним вечером. Солнце зашло, и опять стало холодно. Под чистым, безоблачным небом холод чувствуется особенно остро. Лайза – цепочка, тонкая серебряная цепочка, протянувшаяся от Лондона к хрустальной Луне. Внутри у нее – беспорядочная галерея модерна. Холод обжигает ей пальцы своим невидимым синим рыбьим хвостом. Она курит Tigers, в плоских пачках по двадцать пять штук. Ее дешевенькая фотокамера лежит на столе. Лайза подписывает открытки своим крупным, детским почерком, а потом складывает их все в большой конверт из плотной бумаги с заранее написанным адресом. Это тот самый конверт, который пришел мне по почте. С фотографиями и открытками.

Она пишет: «Смертьмобиль». Потом зачеркивает и пишет: «Сегодня был замечательный день. А как у тебя?»

На новой открытке (безвкусной и яркой, с центральной площадью, украшенной по случаю какой-то праздника) она пишет: «ГОРИ ОНО ВСЕ СИНИМ ПЛАМЕНЕМ / ПОЧЕМУ Я? Хочу теплых течений в нашем никчемном Балтийском море. Все равно никакой пользы от лодок не будет. Я плескалась на мелководье. Там, над ржавой водой, всегда вьется рой мошкары».

Такое?! От Лайзы?! Почему бы и нет?

Самая длинная из этих записок занимает почти два листа почтовой бумаги с эмблемой отеля, скрепленных с двумя размытыми фотографиями. На одной я с грехом пополам опознал лестницу к площади Рожье, а что на второй, так и не понял. Наверное, какой-нибудь парк. Или, может быть, зоопарк. С золотой полосой поперек всего снимка и темным пятном в левом нижнем углу. Я не знаю, что там должно было быть, но почему-то мне больно на это смотреть, и сейчас я рассказываю об этом именно потому, что мне больно. Боль заставляет меня говорить. Листы озаглавлены: «Отель «Симон Бесак» (Simon Besac), рю де Лекен, Брюссель 1012». Даты нет. Тот же почерк старательной школьницы. Аккуратные крупные буквы. Черная шариковая ручка. Лайза пишет:

«Нам больше не о чем говорить. Нам всегда не о чем говорить. Не знаю, может быть, дело во мне. Или, может, в тебе. Я всегда мучаюсь, то я сказала или не то, обидела тебя или нет. Как это глупо.