Клуб обреченных

— Я хочу напомнить тебе твои же собственные слова, Андрей. Те, что были сказаны в ночь убийства Самсонова. Конечно, ты можешь говорить, что был тогда пьян, что совершенно не контролировал себя, но тем не менее мне показалось, что ты говорил, полностью отдавая себе отчет в том, что эти слова — правда. Ты сказал: «Я боюсь. Я не знаю, что делать. Сегодня они срывают мой контракт, а завтра будут срывать проводки с системы жизнеобеспечения!» Система жизнеобеспечения, как ты сам сказал, находится в клинике в Дюссельдорфе.

Вся кровь отхлынула от смуглого лица Шевцова. Он метнул в меня отчаянный, ненавидящий взгляд, даже сделал попытку привстать со стула, но я протянула руку и заставила его усесться обратно. Он, в принципе, особо и не сопротивлялся.

— Подожди, — произнесла я. — Не ерепенься. Ты меня не дослушал. Дело в том, что ты не так меня понял. Тебе показалось, что ключевыми являются слова «клиника в Дюссельдорфе». И соответственно ты подумал, что упор на эти слова может означать только одно: шантаж и угрозу. Да, все, что касается этой клиники, — это действительно ключевые слова, но в несколько ином роде, нежели ты подумал. Дело в том, что главное заключено в других твоих словах: «Я боюсь». Ты говорил тогда, у Наташи Самсоновой, что ты боишься. Боишься, что люди, которые держат тебя за горло, убьют твою мать. Ею-то они тебя и шантажировали, она и была рычагом давления на тебя. А ты не мог разорвать этот замкнутый круг. Вместо тебя это сделали мы.

У Шевцова, кажется, перехватило дыхание. Он заморгал и посмотрел на меня таким взглядом, каким, должно быть, приносимый в жертву какому-нибудь варварскому богу человек смотрит на жреца.

— Что… что вы сделали? — наконец выговорил он.

— Мы забрали твою мать из Дюссельдорфской клиники. Точнее, она сама захотела уехать оттуда. Сейчас ей стало лучше, она может обходиться без системы, и, хотя перелеты ей противопоказаны, она настояла на своем.

— Где она?!

Я снова переглянулась с Суровым, на лице которого не было заметно ни единого следа какой-либо даже самой скупой эмоции, и ответила:

— Она здесь, в Петербурге. Ты можешь увидеть ее и поговорить с ней.

— Где она?!

— В вашей квартире, под охраной и врачебным присмотром.

В горле Шевцова что-то клокотнуло, и он отвернулся и ткнулся лбом в стену. Впрочем, он быстро совладал с собой.

— Я могу позвонить ей отсюда? — изменившимся голосом спросил Андрей и, не дожидаясь моего ответа, схватил трубку стоящего на столе телефона. Накрутил диск, а затем, прижав трубку к уху, начал ждать. По всей видимости, трубку взяли не сразу, потому что на лбу Андрея успели выступить капельки пота, а губы пересохли. Когда же ответили, Шевцов не смог сразу подать голос, словно в горле застрял ком. Шевцов боролся с ним, с этим комом, как с самым смертельным врагом, и наконец с губ Андрея сорвалось коротенькое слово:

— Ма-ма?..

Он говорил с Людмилой Александровной минут пять. Все это время мы с Громом перекидывались негромкими репликами. Потом Шевцов положил трубку и глянул на меня спокойными, просветлевшими глазами. Первая его фраза оказалась неожиданной для меня, хотя чего-то подобного ожидать стоило:

— Хорошо, я верю вам. Я расскажу. Расскажу. Наверное, вы правы: это я убил Самсонова.

Глава 12 ИСТИНА В ПОСЛЕДНЕЙ ИНСТАНЦИИ

— То есть не то чтобы я его убил, — продолжал Шевцов, не давая нам вставить и слова. — Но его убили из-за меня. Да, из-за меня.

Он замолчал в некоторой нерешительности, и я произнесла:

— Как это было, Андрей? Говори. Я же знаю, что ты давно хотел рассказать это, но не мог из-за матери. Более того, тебе вообще повезло, что ты имеешь возможность рассказать это нам. Потому что два дня назад тебя хотели отправить туда же, куда и Самсонова. Ты ведь помнишь это?

Шевцов никак не отреагировал на мою реплику и заговорил.