Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

— Не стыдно? — Валера присела, за холку подняла

звереныша смешного, лайку Лиску (вчера отец от дядьки

притащил племянницу трехмесячную попавшей в этом

феврале под колесо уазовское Белки).

— А? Не слишком ли здоровый тебе попался заяц для

первого-то раза? Может быть, лучше пузо почешем для

начала?

Одно другому не мешает, похоже, полагала псина.

Едва лишь ласковые пальцы перестали пух ерошить, малышка

тотчас же за недоеденную, вкусную лодыжку принялась.

Ну, в общем, самая игра у них с собакой началась,

веселье самое, когда на коридорной тумбочке вновь дернулся

и запросил ботинка в голову, опутанную проводами, телефон.

И кто же? Сима, неведомым титаном мысли

надоумленный, с контрольною проверкой? Малюта, куда-то

забурившаяся, пропавшая, исчезнувшая на неделю:

— Валерка, забери меня отсюда!

— Ты где?

— Не знаю. Ничего не знаю, забери меня отсюда.

Или же.

— Анна Витальевна? Алло? Это "Жаворонок"? Алло,

бухгалтерия?

Ззззз — телефон. Тик-тик — часы. Ззззз — телефон. Тик

тик — часы.

Взять?

(День-конь? Или день-птица? С отметиною черной

или белой?)

— Да.

И ничего. То есть, сердечной мышцы сокращение без

расслабления, физически, как близкое удушье, ощущаемое

напряжение молчанья. Что лопнет первым, перепонка,

мембрана, жила медная или же губы разомкнуться? О, Боже,

неужели? Так скоро?

— Ты?

— Я.

Алексей, ее Алеша, вот, знайте, знайте, как это

происходит, случается, ха-ха, звонит с вокзала:

— Ты что там делаешь? Меня ждешь? Надо же. Давно?

— и просит, смеша суровостью внезапно оробевшего балбеса,

приехать к нему немедленно, сейчас же.

— А ты, ты сам-то почему не можешь, мой хороший?

— Я объясню, я объясню тебе.

И надо ему должное отдать, он попытался.

— Понимаешь, она бы никогда нам не дала, не то что

вместе быть, жить не дала бы, — Алеша повторял, на гнутой

спартанской деревянной скамейке пустого зала ожиданья жд

вокзала сидя:

— А теперь… она никто, ноль, ее нет.

— Серьезно?

— Да, я уезжаю, перевожусь в Запорожье, — его

чудесные, но темные глазища смотрели не на Леру, от фрески

оторваться не могли эпохи алюминиевого романтизма во всю

стену, с расставленными там и сям, серой ракете параллельно,

головастиками, что карты звездные заправивши в планшеты, в

раздумьях проводили предстартовые неизменные одиннадцать

минут.

Собственно, уже можно считать, перевелся, во всяком

случае, сдал сессию досрочно и документы во вторник, среду

ближайшую на Украину отошлет, а там… там не должно быть

никаких проблем.

А проблем, препятствий, неожиданностей от судьбы

не ждал Алеша Ермаков постольку, поскольку несложным

делом томского студента, там, на днепровских берегах

заняться обещал не кто-нибудь случайный, посторониий,

равнодушный, нет, напротив, его собственная теща, доктор

биологических наук, профессор, проректор ВУЗа уважаемого

и авторитетного Елена Сергеевна Костырева.

Впрочем, Валере подробность эту любопытную,

деталь, нюанс не выложил Алеша тут же, не бухнул, с плеча не

рубанул, умолк в очередной раз и сидел решительный и

бледный, двухмерным, плоским покорителям галактик и

туманностей сродни. А Лера, его чудная девчонка, все

просчитавшая заранее, все, как казалось ей понявшая,

простившая уже, лишь улыбалась, "ну же, ну," — любуясь

нежным и чуть вздрагивавшим золотом. Он волновался, он не

решался, смешил забавно заострившимся и удлиннившимся

как-будто носом, и так хотелось миг борьбы его с самим собой

(начало сдачи, отступления продлить) купаться, фыркать в

нем, нырять, но жалость и любовь сильнее оказались эгоизма

победительницы:

— Ага, а мне, так надо понимать, пока что лучше здесь

побыть?

— Тебе… тебе тут лучше оставаться, — померкли

несравненные, опали.

— А, вот как.

— Да, Валера, я женился…но… но, в общем-то, не в

этом дело.

"Конечно, конечно же, мой славный дурачок,"- дочь

следопыта-скорняка смотрела ласково, неправильно, не так

как надо, как всегда, короче, — " Ты говори, я слушаю, чего

держать все это, говори, давай, пока смешно не станет

самому."

Ах, Господи, зачем, зачем он клятву, данную стеклу

вагонному, линялой шторке позавчера, нарушил и позвонил,

за три часа до отправленья электрички на Тайгу не выдержал,

набрал ненужный номер в будке телефонной. Хотел быть

честным, объясниться. С кем? С незнающим унынья сгустком

задорной плоти? О чем? О чем он говорить хотел с рекою,

ветром, цветущим лугом? Смысл жизни — смех. Цель, планы

рожица. Страх, ужас, безысходность — язык в развратных

розовых сосочках.

Можно подумать, не отрезал он, не отрубил, две

майские недели тому назад, десятого гвардейского числа,

когда в руке ладошку пряча Лены Костыревой, сестренки

младшей ваятеля и живописца, кивнул распорядительнице

ЗАГСа, толстухе с замазанными пудрою прыщами:

— Согласен. Да.

Он снова погибал, он снова возвратился в канун

проклятый бесшабашной, шумной ежегодной стрельбы по

люстрам полупрозрачным пластиком, в пору, когда Елена

Костырева, к высокому стремящееся существо, однако,

вынужденное мириться с участью невыносимо пошлой

студенточки прилежной курса первого, вдрызг разругавшись с

мамой (весьма практичным орнитологом, специалистом по

пернатым) на поезд села, и в ночь малороссийскую была

увезена в великорусском направлении. Прибыв в столицу,