Клуб Ракалий

А вот в ночь под Рождество Бенжамен пережил нечто совсем иное. Сложное для осмысления, для точного описания. Бенжамен сидел на софе с Желудем — теперь уже старым, жирным котом, развалившимся у него на коленях. Дедушка сидел слева от Бенжамена, в кресле. Моркам и Уайз разыгрывали — при участии Элтона Джона — сценку. Эрни пытался слепить музыкальный номер с Эриком, певшим главную тему, к которой Эрни добавлял свою контрмелодию, — а Элтон Джон подыгрывал им на фортепиано. Однако при всякой попытке отрепетировать номер все у них шло вкривь и вкось. Эрик выпевал несколько первых тактов, но, едва вступал со своей контрмелодией Эрни, Эрик бросал основную тему и присоединялся к партнеру. Сценка была избитая, но совершенная слаженность исполнителей, поразительная согласованность и выразительность двух пожилых мужчин, давно уже ставших любимейшими эстрадными артистами Британии, — все это создавало чудо постепенно нараставшей комичности. Бенжамен точно завороженный вглядывался в экран телевизора, и тут под мурлыканье Желудя к нему пришло озарение: он — всего лишь один отдельный человек и семья его — лишь одна из миллионов семей, сидящих по всей стране перед телевизорами и наблюдающих за двумя комиками, — в Бирмингеме, Манчестере, Ливерпуле, Бристоле, Дареме, Портмуте, Ньюкастле, Глазго, Брайтоне, Шеффилде, Кардиффе, Стерлинге, Оксфорде, Карлайле — повсюду. И все они хохочут, все хохочут над одной и той же шуткой, и Бенжамен испытал невероятное чувство… общности, только это слово и пришло ему в голову, чувство, что божественный акт смеха ненадолго, неприметно объединил их всех. И, взглянув на подрагивающее от хохота лицо деда, на эту картину захлебывающегося восторга, он вспомнил лицо Фрэнсиса Пайпера, в тот далекий день приехавшего в «Кинг-Уильямс», чтобы прочесть свои стихи, вспомнил, как оно напомнило ему лик Божий, и в этот же самый миг Бенжамен обнаружил, что думает о том, не ложны ли все его устремления — желание стать писателем, желание стать композитором, — не является ли призвание человека, дарующего смех, святейшим, сакральнейшим из призваний, и погадал, не лучше ли ему направить все усилия на то, чтобы стать великим комедиантом или великим сценаристом, но тут мимолетное чувство растаяло, сценка закончилась, на смену ей явился какой-то занудный певец, а Бенжамен осознал, что на самом-то деле он — лишь заурядный подросток, заурядный подросток из заурядной семьи, и что даже лицо дедушки выглядит, если на то пошло, заурядным, и только тогда Бенжамен впервые заметил, что Лоис не смеялась вместе со всеми, и ощущение слепящей ясности покинуло его, и жизнь снова стала удручающей, сложной, смутной.

20

Бенжамен проснулся, открыл глаза и обнаружил нечто странное.

Во-первых, открывай глаза, не открывай — разницы никакой. Все равно ничего не видно. Во-вторых, все дико болит. Спина ноет, ноги свело, но все это — лишь мелкая дробь в сравнении с пульсирующей, сотрясающей тело болью в висках, которая раз за разом поднимается волнами неослабной агонии, оставляя ощущение, что голова его втиснута в медленно сжимающиеся тиски. И в-третьих, он не мог даже пошевелиться. Свобода движений была ограничена со всех сторон — четырьмя, судя по всему, стенами, сделанными из какой-то древесины.

И наконец, самое странное. Рука Бенжамена сжимала нечто малопонятное. Неустановленный объект. Мягкий, мясистый, гладкий, если не считать странного утолщения, пожестче и пошершавее, хоть и поподатливее тоже. В первые несколько секунд пробуждения Бенжамен никак не мог понять, что это такое. Затем, когда ему удалось высвободить руку и пальцы его стали вновь обретать хоть какую-то чувствительность, он принялся ощупывать этот объект и обнаружил, что тот соединен с другими, несколько более знакомыми и узнаваемыми. С человеческой ключицей, к примеру, с плечом и рукой. И тогда он понял, что такое этот самый первый объект. Грудь. Женская грудь!

Но тут в темноте близ него прозвучал низкий женский стон:

— Оо, черт…