Клуб самоубийц. Черная стрела

Весь мой ужас перед ним исчез, и его место заняло что-то вроде благоговейного страха. Он стал и моим героем, этот чудесный Луис Стивенсон, который так живописно скользил по направлению к Грёзу в маленьком каноэ и каждую ночь спал на открытом воздухе в палатке. … Потом на закате летнего дня, когда все мы сидели за ужином, где-то шестнадцать или восемнадцать человек, среди которых моя мать и сестра были единственными женщинами, а я единственным ребенком, странный звук раздался возле одного из открытых окон, выходящих на улицу, и в комнату вскочил молодой человек с пыльным рюкзаком за плечами. Вся компания поднялась с восторженным шумом, окружая пришельца, протягивая ему руки с приветственными криками. Его посадили на стул … и, все еще смеющегося и разговаривающего, в общем шуме представили моей матери и сестре.

«Мой кузен, мистер Стивенсон», – сказал Боб, и затем последовали степенные поклоны, пока я ерзал на своем стуле, очень заинтересованный, и застенчиво украдкой поглядывал на незнакомца. Он был высоким, прямым, хорошо сложенным, с прекрасным здоровым цветом лица, копной светло-каштановых волос, маленькими рыжеватыми усами и необычайно блестящими карими глазами. Но эти детали не сообщают ничего об особой силе характера, которую, казалось, он излучал, … и, кроме того, он был таким веселым, таким блестящим …, что я смотрел на него зачарованно и с восхищением.

Каким невероятным показалось бы мне тогда, если бы какой-нибудь пророческий голос сказал, что жизнь этого незнакомца и моя будут идти вместе девятнадцать последующих лет, что мне суждено стать его пасынком, его товарищем, который разделит все его странствия; что нам суждено писать книги вместе, плавать в далеких морях; что мы построим дом в дикой тропической чаще и что в конце, когда весь мир будет скорбить, мне суждено положить его опочившее тело на горной вершине в Океании.

Гилберт Кит Честертон (1874–1936), английский мыслитель, журналист и писатель

Стивенсон не встречал свои трудности как стоик. Он встречал их как эпикуреец. Он практиковал с суровым триумфом этот ужасный легкомысленный аскетизм, намного более сложный, чем аскетизм унылый. Его смирение можно назвать только активным и шумным смирением. Оно было не просто самодостаточным, оно было заразительным. Его победа была не в том, что он пережил свои невзгоды и не стал циником или трусом, но в том, что, пережив невзгоды, он вышел из них вполне веселым, рассудительным и вежливым, совершенно беззаботным и свободно мыслящим. …

Кроме всех моральных качеств, Стивенсона отличала некая воздушная мудрость, легкая и прохладная рациональность, очень редкая и недоступная для тех, кому жизнь принесла мучения и разрушила мечты. Можно найти больного, способного работать, как здоровый человек, но очень редко – способного бездельничать, как здоровый. Можно найти больного, чья вера двигает горы, но нелегко найти больного, чья вера может вынести пессимизм. Для человека может быть возможным или даже обычным лежать больным в постели в темной комнате и быть оптимистом. Но действительно необычно лежать больным в постели в темной комнате и быть разумным оптимистом, и именно таким с успехом являлся Стивенсон, почти единственный из современных оптимистов.

Вера Стивенсона, как у великого множества очень разумных людей, основывалась на том, что называют парадоксом – на том, что жизнь прекрасна, так как она, во всех своих внешних проявлениях, безнадежна. …

Выдающееся этическое и философское значение Стивенсона заключается в том, что он осознавал великий парадокс: жизнь становится тем более захватывающей, чем более темной, жизнь стоит того, чтобы жить, до тех пор, пока жить трудно. … Он был оптимистом потому, что для него все было героическим, и ничего не было более героического, чем быть пессимистом. Стивенсону, оптимисту, принадлежат самые страшные сентенции пессимизма. Это он сказал, что планета, на которой мы живем, больше пропитана кровью, кровью животных и растений, чем пиратское судно. … И его преимущество и отличие от обычных оптимистов только в том, что обычные оптимисты утверждают, будто жизнь прекрасна несмотря на все эти вещи, а он говорил, что жизнь прекрасна благодаря им. Он открыл, что битва более утешительна, чем перемирие.

Особенности литературного дарования Стивенсона

Артур Конан Дойл (1859–1930), британский писатель

Главная особенность Стивенсона заключается в удивительной чуткости, с какой он на малом пространстве размещает как раз те немногие слова, которые создают впечатление, неизгладимо отпечатывающиеся в сознании читателя. Он заставляет видеть предмет яснее, чем если бы мы сами увидели его.

* * *