Клудж. Книги. Люди. Путешествия

Прежде всего важно, как написано, – с интонацией, смешно, красиво, иной раз чуть ли не стихотворение в прозе получается; но главное – точно, всегда в яблочко. Бог в деталях. Неаккуратность – любая – Парфёнова раздражает; «неточно» – главная его претензия к чужим хроникам, претендующим на адекватное воспроизведение времени. Пелевинский роман «Generation „П“», знаете, почему ему не нравится? Вообще, «на ящике» (в книге он пишет «в телевизоре», но говорит – «на ящике») все не так, но особенно – мелочи, детали; вот, например, упоминается бижутерия Армани, «хотя всем известно, что Армани бижутерию не делает».

Бижутерия Армани, Шкловский, Крокодил Гена; положительно, по степени осведомленности этот человек располагается где-то между Дживсом и Яндексом.

Так это что, телевизионные фильмы, переведенные на бумагу? По сути – да, но по реализации – ни в коем случае.

– Ах, хвост торчит?! Ну, на «Союзмульфильм» позвоните, у них должны быть фотографии без хвоста! – опять в телефон. – Ничего сами сделать не могут! – это уже мне.

Верстальщики доделывают макет книги «Намедни», автор, очевидный перфекционист, нервничает. «Сюжетов» стало гораздо больше, большинство текстов написаны заново, иллюстрации – все с нуля, за каждой чуть ли не месяцами охотились. Вообще-то он еще в девяностых, во времена телевизионного «Намедни», хотел сделать из этого книгу – но затея стоила слишком дорого. И когда издатель Пархоменко предложил ему заняться этим, он спросил – а готов ли тот потратить дикие тыщи: верстать каждую полосу, как отдельную газету, искать репортажные кадры, покупать фотографии в Associated Press и Paris Match?.. Пархоменко, узнав приблизительный бюджет проекта, тут же скис – однако ж через некоторое время снова нарисовался и предложил позавтракать в «Мосте» втроем с владельцем издательства, олигархом Мамутом. И вот когда Парфёнов услышал слово «Мост», он понял, что есть шанс, дело выгорит – бюджет завтрака, по крайней мере, сопоставим с ценой хорошей фотографии. Тут Парфёнов улыбается, но ты даже не успеваешь понять, искренне или нет; улыбка быстро стирается: некогда. Часов на нем нет, но время меряется звонками по телефону, который вибрирует раз в пять минут, железно: шофер, корреспондент Колесников, писатель Иванов, из издательства, брат… Леонид? Леонид? Леонид?

– А вы знаете, например, что имя Леонид было страшной экзотикой еще в шестидесятые?

Нет, не знаю: в семидесятые Леонидов было уже завались, в честь Брежнева.

– Да нет, что вы, у меня мама – учительница истории, назвала меня в честь спартанского царя.

Странная особенность, о которой вы не знаете, если видели Парфёнова только по телевизору: он все время кого-то изображает. Первую миниатюру Парфёнов разыграл прямо на улице, демонстрируя особенности профессиональной манеры фотографа-американца; оказалось, это была только увертюра – за пару часов он перевоплотился еще человек в пятнадцать, среди которых фигурировали профессор Лотман, сатирик Райкин, артист Табаков, генсек Брежнев, писатель Алексей Иванов, актриса Раневская, президент Ельцин, и это далеко не полный перечень. Иногда это всего несколько слов, образчик голоса, интонации, но иногда он принимается разыгрывает целую сценку: привстает, здоровается с рукавом собственной куртки, висящей на стуле, имитирует мимику – артист. Впрочем, сказать, что этот самый артист в нем пропадает, тоже нельзя – по каналу «2×2» показывали озвученный им (полностью! за всех персонажей!) мультсериал Monkey Dust, беллетрист Акунин, случайно услышав, как Парфёнов говорит по-немецки, собирался снять его в своей «Смерти на брудершафт» в роли германского шпиона Зеппа, а еще он играет в театре – во всяком случае, утверждает, что между семью и десятью вечера ему лучше не звонить: «Я на сцене». И ладно бы только между семью и десятью; общаясь с ним, испытываешь ощущение, что попал не то на мюзикл, не то в оперу: он примерно 90 процентов времени что-то поет. Нет, не собственные арии, правда, а цитируя («Помните это, да?») Бернеса, Высоцкого, Зыкину, Окуджаву, Кристаллинскую, Пьеху, и не просто там строчку, а целыми куплетами; не знаю, какие роли он исполняет в театре, но если бы ему дали изображать музыкальный автомат, он бы точно не сплоховал.

И если цветное кино показалось Шкловскому похожим на взбесившееся монпансье, то почему бы истории не выглядеть, как сошедший с ума музыкальный автомат?

Первый год с Лениным