Клыки Доброй Матери

Они обступили, и некуда было деться, неоткуда ждать помощи. Впереди, так близко, лежала дорога, там шли люди, ехали повозки, но никто не смотрел сюда, не замечал неладного. А как окликнешь, если грозят ножом? Успеют ударить и сбежать прежде, чем подоспеет помощь!

Мараму снимал бусы и бросал в расставленный мешок. Бык тепло дышал, мотая головой, и подталкивал Нуру в спину. Она боялась двинуться. Воры и без того глядели недобро.

— Перстни тоже, — приказал здоровяк.

— Ишь, обвешался, как баба! — хохотнул тощий.

Гадальщик послушно стянул кольца — одно, другое.

— Нам даже еды не на что будет выменять! — воскликнула Нуру.

— О-ох, еды, — насмешливо протянул тощий. — По вам не похоже, будто знаете, как живётся без еды! Ты, а ну, всё отдавай! А девка что, пустая?

— Да, не балует он сестру, — сказал третий, тот, что всё держался позади, и Нуру почуяла над ухом его дыхание. — Ну, всё взяли?

Мараму отступил, показывая руки: ничего не осталось. Тощий рванул его одежду, и белая дудочка, выпав, покатилась по земле.

— Вот так музыкант! Не коротка ли твоя дудка? — развеселились воры, уже обрадованные лёгкой добычей.

— А ну, дай, я дуну! Как она поёт?

— Не трогайте, — попросил гадальщик.

— Ага, — ухмыльнулся верзила и занёс ногу.

Может, он собирался отшвырнуть дудочку а может, раздавить, но ничего не успел. Мараму шагнул ему навстречу, ловя под колено, и вор не устоял. Тяжело ударившись о глиняную стену, он съехал по ней спиной и застонал. Гадальщик обернулся к другому, рванул к себе мешок — тот упал, с лёгким звоном рассыпались перстни и ожерелья, а человек отшатнулся и обхватил рукой окровавленную ладонь.

— Я пальцев не чую! — завопил он. — Не гнутся!

— И никогда не согнутся, — сказал Мараму. — За воровство отнимают руку.

В руке его был нож — один из тех узких странных ножей, что Нуру видела прежде, заточенный с двух сторон. Гадальщик смотрел за её плечо, туда, где стоял третий вор.

— Сестра, собери мои вещи, — приказал он.

За спиной раздался топот — это третий сбежал, оставив своих друзей. Нуру торопливо прошла вперёд и, упав на колени, принялась бросать в мешок всё, что выпало — бусы и кольца, с землёй, с сором — что хватали дрожащие пальцы, то и бросала.

— И дудочку, — сказал Мараму.

Она положила в мешок и дудочку.

— Ах ты, пёс, гнилой рыбий потрох! — зло процедил верзила. — Я тебя, рыбья кишка, найду и на ленты порежу!

Его лицо посерело, на лбу проступила испарина. Он сидел, опершись на стену, и сжимал колено, а кровь текла ручейками — между грубых пальцев, по ноге, на землю. Его тощий друг, видно, улизнул, пока Нуру собирала вещи.

— Найдёшь, — согласился гадальщик. — Если сможешь ходить, и если тебя раньше не найдут люди. Идём, сестра, нам пора.

Кто-то уже заметил, что в переулке творится неладное, сюда глядели. Вор зашарил по земле, пытаясь встать, и пополз, оставляя за собой влажный след, тёмный след на жёлтой сухой земле.

— Что ж вы бросили меня? — захрипел он, зовя товарищей. — Вы где, чтоб вам давиться рыбьими хребтами? Помогите!

Нуру, закусив дрожащие губы, смотрела в его лицо, искажённое болью и страхом. Мараму подхватил её, усадил на спину быка и пошёл, сжимая повод. Испуганный пакари выглянул из сумки и издал долгий хриплый визг, ещё и ещё — что ему стоило закричать раньше, поднять шум, когда им грозили ножом!

Нуру закрылась руками и заплакала.

— Что такое? — раздался чей-то голос. — Случилось что?

— Воры, — сказал Мараму. — Напугали сестру.

— Воры! Прям тут, средь бела дня, да быть не может!

— Ничего не боятся, поганые!

— Так а ты куда пошёл? Ты средь людей иди — нет, понесло его туда, где никто не ходит. Ну, получил бы нож под рёбра! Мы уж одного такого нашли на днях, лежи-ит, весь обобранный, даже взять с него нечего. Вам-то свезло ещё!

— Ты, это, к городскому главе иди с жалобой! Гляди-ка, зверь кричит. Ты музыкант, что ли? А не поздно ль за зверем своим пошёл?

— Пропустите нас, — только и сказал Мараму.

Бык шёл, люди галдели, пакари визжал. Нуру плакала. Великий Гончар там, наверху, притих — видно, счёл, и без него достаточно шума.

Гадальщик направился прямиком в дом быков и телег. Этот стоял в черте города, потому у него был хозяин. Во дворе, в круглых печах, готовили съестное, повсюду шумели люди, а комнаты сдавались хотя и за небольшую плату, но уж наверное, были чище и уютнее, чем в домах, где путники хозяйничали сами.

Нуру ещё плакала и сама не могла понять, откуда берётся столько слёз. Край полотна, которым она утирала лицо, уже насквозь промок, и глаза почти не видели. Мараму протянул руку, чтобы помочь ей спуститься, но она не разглядела протянутой руки, и тогда он стащил её, обхватив за пояс, и поставил перед собой.

— Как тебя зовут, сестрёнка? — спросил он, взяв Нуру за плечи. Потом провёл ладонью у неё под носом.

— Что? — сказала она, не понимая, и с досадой оттолкнула его руку. — Не трогай, я не дитя, уж сама могу утереться!

— Я не могу звать сестру просто «сестра». Если я окликну тебя: «Эй, Синие Глазки!», выйдет ещё хуже. Скажешь, как тебя зовут? Можешь придумать имя.

— Нуру. Меня зовут Нуру, и хватит с меня придуманных имён!