Княгиня Менжинская

– Знать, поохотиться решил, – заметил сам себе пан Юзеф. И тут же добавил виноватым тоном: – Пусть порезвится. Он – взрослый и волен делать все, что ему заблагорас судится.

Он давно успокоился, даже готов был просить прощения у сына и, конечно, был убежден, что они поладят.

Между тем стало темнеть. Пан Фердинанд не возвращался. Необъяснимая тревога начала расти в душе хозяина Вердомичей. Ожидание скорейшего примирения растянулось на долгие часы. Пан Юзеф уже не находил себе места. Он было занялся осмотром конюшни. В другой день наверняка сделал бы кое-какие замечания конюхам. Но в этот вечер был точно слепой. Бедняга ступал по мягкому ковру, которым был устлан коридор конюшни, и думал о своем.

Когда солнце спряталось, он выслал гонцов к соседям. Им наказывалось узнать, не загостился ли юноша. Тревога, уже настоящая, мучительная, охватила старика. Наконец несчастный не выдержал, приказал запрячь экипаж и сам отправился на поиски сына. Поплутав в темноте по ближайшему лесу, по горкам, постреляв в воздух, пан Юзеф вернулся. А чуть позже, уже ночью, возвратились и отправленные накануне верховые. Известий о пане Фердинанде не привез никто.

И тогда старик понял: случилось что-то ужасное.

– Сынок! – закричал он в бессильном желании помочь чем-то себе и своему отпрыску.

Тревога разрослась в нем до предела. Старик обхватил голову руками и зарыдал.

– Прости, прости! – кричал он при этом, точно шальной. Панна Юлия, стараясь сохранять хладнокровие, пыталась успокоить отца. Она говорила, что брат скоро вернется, просила не мучить себя. Старик не замечал ее. Позже, уже глубокой ночью, какой-то деревенский принес в усадьбу страшную новость: он слышал возле Мазуровского болота оружейные выстрелы. Тотчас хозяин Вердомичей распорядился поднять слуг и мужиков из деревни и в сопровождении лесников отправил всех к Мазуровскому болоту.

Это место, где не раз тонули и человек, и зверь, где в последнее время обитал волк-людоед, рисовалось в расстроенном воображении пана Юзефа в самых мрачных красках. Казалось, то был сам ад. Старик вдруг почувствовал себя немощным. Неприятные воспоминания начали одолевать его: ему сделалось стыдно за то, что он грубил слугам и деревенским, стало больно за то, что позволял себе насмехаться над своими детьми. В эти страшные минуты он даже готов был согласиться с мыслью о том, что жизнь бесполезна. «Если Фери погиб, – размышлял он, – мне незачем жить!» Бледный как смерть, он расхаживал со свечой по своему огромному дому и шептал, точно безумный: «Прости, Господи, и помоги. Помоги, заступись. Ведь Ты велик и всемогущ. Путь Твой в море, и стезя Твоя в водах великих, и следы Твои неведомы, сила же Твоя безгранична. Помоги, помоги, Господи!»

В эту ночь время тянулось как никогда медленно. Проходила минута, а старому пану чудилось, будто прошел день.

Рано утром принесли еще одно известие: кто-то видел, как накануне вечером пан Фердинанд стрелял, едучи верхом. Целью его был будто бы волк…

А к восходу солнца все выяснилось. Страшное предчувствие не обмануло пана Толочку: свершилось непоправимое. Стало известно, что пан Фердинанд действительно охотился на волка. Зверь завлек его на болото, сам прыгнул в заросли и скрылся, а всадник вместе с конем на полном скаку угодил в болотную топь. Выбраться он не сумел.

Панича привезли в усадьбу на старой, полуразбитой и забрызганной грязью телеге. Казалось, юноша крепко спал. В душе отца затеплилась надежда. Забыв, что ему под шестьдесят, он бегом устремился к телеге. Но, приблизившись, застыл как вкопанный. Надежда улетучилась. Бедняга увидел, что лицо сына искажает ужасная гримаса. Открытый рот панича плотно, будто кляпом, был забит тиной, а шея вытянулась и казалась вдвое длинней.

Погибшего подняли и осторожно уложили на траву. Пан Юзеф упал на колени и, обняв его, запричитал.

Глава VIII. Скорбное шествие

Горе старого Толочки было беспредельным. И самым ужасным являлось то, что в случившемся он винил одного себя. Как ни старалась дочь утешить его, ничего не помогало. Казалось, старик помешался. Беда его была понятна. В лице Фердинанда пан Юзеф потерял не просто сына, но единственного наследника, надежду на то, что род Толочек будет продолжен. Теперь, когда юноша был мертв, он не только простил ему все, но и вознамерился исполнить его прижизненные помыслы. Когда потребовалось вмешательство в хлопоты о похоронах, ему вспомнились странные слова сына: «Я ворожил, и высшие силы поведали мне, что я сам приду на свое вечное ложе!» С той минуты, о чем бы пан Юзеф ни думал, сознание обязательно возвращало его к этой мистической фразе. Она звучала в его ушах настойчиво, как заклинание. В конце концов он решил, что должен исполнить то, во что так искренно верил его мальчик.