Княгиня Монако

— Ваш узник не сообщил мне ничего, что могло бы заинтересовать короля или вас.

— Что вы о нем знаете?

— Ничего.

— Что известно ему самому?

— Не знаю.

— Не вы ли передали ему портрет, на основе которого он делает ложные заключения?

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Вы не получали от него вестей, с тех пор как прибыли в Монако?

— Нет.

— И от цыгана тоже?

— Никаких.

— Вы знали этого человека в детстве, вы встречали у него ее величество королеву-мать, что вы об этом думали?

— То, что мог думать ребенок в моем возрасте.

— А потом?

— То, что с его происхождением связана какая-то важная тайна и что мне не следует знать больше.

— Вы никому не рассказывали об этой встрече?

— Никому.

— Даже господину Пюигийему, даже господину маршалу де Грамону?

— Никому.

— Берегитесь, сударыня! Волею случая вы стали обладательницей государственной тайны, одной из тех, что губят нас, если мы ее раскрываем. К счастью, вам известна лишь незначительная ее часть, в противном случае вас не спасли бы ни ваше положение, ни ваша молодость, ни ваша красота.

Я начала сожалеть о Биарице и его сообщниках — лучше было убежать с ними, нежели оказаться в Бастилии. Тем не менее я не растерялась и в свою очередь спросила:

— С какой целью, сударь, вы задаете мне эти странные вопросы?

— Это приказ короля.

— Неужели с Филиппом или преданным цыганом произошла какая-нибудь беда?

— Мне не велено вам это сообщать.

Боже мой! До чего же противным был этот приученный к повиновению тюремщик!

— Я принимаю участие в этом молодом человеке, сударь, я принимаю в нем живейшее участие; у него беспримерно злополучная судьба, и он достоин всяческой жалости; успокойте меня, пожалуйста, ибо весьма жестоко молчать, когда тревога за его участь терзает мне сердце.

— Сударыня, вы молоды и очаровательны, только бесчувственный человек мог бы слушать вас без умиления. Да будет вам известно: если вы желаете жить, если вы хотите избежать страшной темницы, где вам суждено будет оставаться погребенной заживо до самой смерти, то никогда — слышите? — никогда, даже наедине со мной, когда мы снова встретимся, вы не должны ни единым словом, ни единым жестом или взглядом позволить заподозрить вас в том, что вы проникли в тайну этой судьбы, иначе все будет кончено и вы погибнете. Если тот, кого вы называете Филиппом, еще жив, ни вы, ни кто-либо другой на земле отныне этого не узнает; никакой человеческий взор не увидит его больше, ибо он уже не от этого мира, даже если он еще здесь. Данный совет заставляет меня выйти за рамки моих полномочий, но, тем не менее, я не могу удержаться, чтобы не дать его вам. Не благодарите меня за эти слова, я уже сам хочу забыть то, что вы услышали. Вам не следует говорить господину Монако о цели моего визита; если он об этом спросит, придумайте какой-нибудь предлог, лишь бы он не догадался о ней. Я повторяю: от этого зависит ваша свобода и ваша жизнь, сударыня, а также благополучие или гибель вашей семьи.

— Я молчала столько лет, сударь, даже в те годы, когда люди большей частью не умеют молчать. Я ничего никому не скажу. Вы до конца исполнили свое поручение?

— Да, сударыня.

— В таком случае, пойдемте ужинать, если вам угодно, так как уже пора. Я пошла впереди, сделав вид, что не заметила руки, которую протягивал мне тюремщик; возможно, эта рука лишила жизни Филиппа! Этот человек внушал мне ужас.

Впоследствии я узнала о случившемся от Лозена, выяснившего истину неведомо какими путями, — он был осведомлен обо всем, этот любимец нашего государя; итак, я узнала, что бедный узник попытался бежать ночью из Пиньероля вместе с цыганом, спустившись по веревке в страшную пропасть. Беглецов обнаружили. Сначала подвергли пытке цыгана, но он ни в чем не признался и умер как герой. Возмущенный и разъяренный Филипп не стал молчать; он рассказал о нашей встрече и своей любви — словом, обо всем, о чем он мог рассказать. После этого его вместе со смотрителем перевели в другую тюрьму, не знаю, в какую именно. Я полагаю, что теперь он вернулся в ту же крепость, так как там командует Сен-Map, который держит в заточении Фуке, Лозена и многих других!

Представьте себе: проведав об этом, Пюигийем ополчился на меня! Это произошло как раз в пору романа графа с г-жой де Монтеспан, и, очевидно, именно она и Лувуа снабжали его столь точными сведениями, ничего не сообщая об имени и звании узника — этого они не знали. Кузен ополчился на меня и с тех пор постоянно упрекал меня в этом благодеянии, словно я не имела права на жалость к тем, кто страдает. Он же сам полагал, что любить надо только тех, кто счастлив!