Княгиня Ольга

Ольга и сейчас, если закроет глаза, живо могла вспомнить ту горницу, убранную византийскими шелками и шкурами белоснежного горностая и соболя. Спали молодые под соболиным одеялом из сорока соболей — сорочек был подобран так искусно, что нигде не видно было, где сшивались шкурки. Нянька как‑то сказала ей: «Соболиное одеяльце в ногах, а подушка в слезах». Оно и сейчас лежит у нее в ногах. После гибели князя Игоря княгиня Ольга уже никогда не ощущала себя столь лучезарно счастливой, как тогда, в той горностаево–соболиной горнице. Все в ту пору было ей в радость — и небо, и солнышко, и звезды на небе, и месяц, и тучки с дождем, и цветы, и Днепр, и острова на нем, и верба, и шелковые материи, что засыпали ее горницу, и шкатулки с серебряными и золотыми перстнями, драгоценными бусами, и склянки с византийскими ароматами, и шкуры, что устилали полы и лавки, и жемчужные ожерелья, что дарили ей и князь Игорь, и князь Олег, и княгиня–свекровь. Но особенно дорожила она подарком отца — ожерельем из сердоликов. «Это тебе защита», — только и сказал он. Он поцеловал ее в лоб, а она склонила голову в знак смирения перед волей отца. Сердолики ей помогали, впрочем, она не снимала их с себя… Эту свою последнюю встречу с отцом перед отъездом в Киев она часто вспоминала, потому что вскоре пришла весть о его внезапной кончине, смертельно раненного на охоте его с трудом перевезли в дом, лекари уже не смогли остановить «антонов огонь»[13] — и отца не стало…

Эту весть привез псковский воевода Петрила, и княгиня Ольга долго плакала. Князь Олег старался тогда ее утешить, подарил Вышгород… А князя Игоря не было в те дни — он отправился в поход в Древлянское княжество[14]… Короткий, Игорь быстро вернулся, но вот в те дни, в его отсутствие и выпало ей мучение узнать об Аскольде…

Да, да, это оказалось подлинным мучением знать дурное о людях, любящих тебя…

Вся ее печальная юность, одиночество, которое она впервые ощутила со смертью матери, одиночество, которое она чувствовала берегиней посредине реки — одна во всем мире! — вдруг нахлынули и закрутили ее.

Воевода, родной человек, посланник ее ушедшего, далекого теперь прошлого, не мог долго оставаться в Киеве, он держал путь на юг, в Херсонес. Княгиня Ольга, как маленькая девочка, прощаясь с ним, глотала слезы, да и его глаза увлажнились. Ведь для него Ольга была своей, псковитянкой, княжной… сиротой… Псковская княжна… Киевская княгиня…

Тоска гнала Ольгу из дому, и ей часто удавалось ускользнуть без вечных теперь ее спутниц — боярышень. А ведь князь Олег запрещал покидать ей терем одной! Но она тогда не ведала опасности… Псковская привычка к воле и всеобщему Почтению и как к княжне, и как к берегине брали свое…

Теперь трудно вспомнить, откуда тогда перед ней выросла та сумасшедшая… на берегу Днепра… у могилы Аскольда…

Может быть, она выскочила из‑за кустов?

— А–а-а! — закричала лохматая, оборванная женщина, выкинув вперед руки, — отродье Рюрика!

— Нет, я не Рюриковна, — попятилась от нее княгиня Ольга.

— Все вы убийцы! — продолжала выкрикивать хриплым, почти мужским голосом эта бесформенная куча копошащегося тряпья.

Вдруг женщина остановилась и взглянула на Ольгу, прислонив к глазам руку, как будто та была далеко от нее, а не в нескольких шагах.

— Вижу, вижу, ты псковская, но попала в эту… — Ей не дали договорить стражники, высыпавшие гурьбой на тропинку. Один схватил ее за волосы и поволок прочь.

Откуда‑то выскочили разыскивавшие княгиню Ольгу боярышни и повели ее к терему. У нее колотилась сердце и горели ладони, будто их жгли свечой. Во дворце пропавшей уже хватились, и лекарь Валег встретил ее встревоженно и ласково. Привыкшая не открывать сразу обуревавших ее чувств, Ольга молчала. Поразительную выдержку молоденькой псковитянки очень быстро отметили и оценили все, кто входил в княжескую семью. Особое одобрение это вызвало у князя Олега. «Если умеет молчать, значит — и править сможет!» — проницательно бросил как‑то князь. А уж в людях он разбирался… это знали все.

Валег подошел к княгине Ольге и сказал: «Княгиня–мать велела мне позаботиться о вас…».

Озноб сотрясал Ольгу, и ей больших усилий стоило не расплакаться. Лекарь сразу понял состояние молодой княгини, она слабо возражала, и, отпустив боярышень, дала уговорить себя, принять теплое успокоительное питье, которое выпила, сев перед открытым окном на покрытой медвежьей шкурой короткой лавке со спинкой. Много лет спустя Порсенна объяснял им со Святославом, что называется это «трон» и придумали его, конечно же, этруски[15]. А тогда тепло медведя и питья быстро привели Ольгу в чувство…

Лекарю кто‑то шепнул, что княгиню Ольгу напугала безумная с Лысой горы, которая жила там в какой‑то неглубокой пещерке, питаясь тем, что люди приносили и ставили у входа для нее…