Княгиня Ольга. Истоки

Женщина зажигает от лучины ещё несколько свечей и ставит их на верхний полок, а затем пару раз легонько стучит ладонью по влажному дереву, приглашая супругу Игоря сесть рядом. Варяжка сначала сомневается, но всё же устраивается рядом и неотрывно глядит на собеседницу, ожидая от неё ответа.

— Ты показалась мне куда смышлённее, когда мы только познакомились и вы с воеводой явились на наш дряхлый корабль, — скучающе продолжает синеглазая и откидывается назад, прижимаясь к нагретому дереву за спиной. — Неужели ты не догадалась, что всё это — моих рук дело?

Ольга непонимающе моргает и хмурится.

— Всё, что сталось с городом, — поясняет Лана и сжимает губы. — От смерти посадника до похищения его сына, от пожара восстания до покатившихся голов торгового братства — всё… почти всё сотворила я.

Варяжка, оторопевшая от такого заявления, не понимает, что больше её удивляет: злодеяния женщины напротив или же её голос, абсолютно пресный и даже равнодушный.

— Ну же, не молчи, молодая княгиня! — улыбается вдова Козводца и залпом опустошает чашу с вином. — Неужели не съедает тебя червь сомненья? Не изнемогаешь ты от любопытства?!

— У меня… в голове всё не укладывается, — лепечет Ольга и с опаской скользит взором по деревянным полокам, ища и среди убранства бани какой-то подвох. — Тебя же посадский люд искалечил, избил, к позорному столбу на площади привязал и едва не казнил…

— Пламя бунта нуждалось в последней искре, я и выступила в её роли — остальные почти все были мертвы, и на них народ отыграться и вдоволь засыпать оплеухами и оскорблениями бы не смог. А посмеявшись над моей участью, увидев в клетке ту, кто раньше смотрела на них свысока, если вообще смотрела… Услышав признания и убедившись в том, что намерения братства и впрямь были нечистыми, сердца их наполнились злобой и местью.

— Разве не спасли тебя от горожан Ари с той девицей, Милицей?

— Спасли, оказали медвежью услугу. Со своими людьми я держала путь сюда, но они вмешались и пришлось снова изображать несчастную жертву.

— Зачем… зачем тебе творить столько зла? — с презрением глядят на купчиху серые ольгины глаза. — Зачем это всё?

— Я ждала этого вопроса, — одновременно с горечью и удовлетворением заявляет вдова Козводца, ставшие фиолетовыми губы которой дрожат.

Такой Лану она никогда не видела.

Отвернувшись в сторону, женщина изящным движением оголяет плечо, и, будто приглашая супругу Игоря взглянуть на себя, подставляет тело бледному сиянию свечей. На розовой коже варяжка замечает ажурный, напоминающий диковинное растение, рубец, а после…

Нижняя рубаха вмиг падает к ногам Ланы, и взору Ольги открывается вид на поистине ужасающую картину. Поясница, живот, груди вставшей в полный рост женщины густо усеяны следами от ожогов и порезов, испещрены шрамами; пространство между лопаток наискось прорезает выпуклый, заметно приподнятый над уровнем остальной кожи синюшно-багровый след длиной в три ладони и с палец шириной.

Такую "метку" оставить под силу было лишь кнуту.

Какой человек… нет, не человек вовсе, а зверь мог сотворить подобное?!

Из остекленелых глаз купчихи по щекам катятся вниз крупные слезинки — то терзают душу острыми осколками воспоминания, а одновременно с этим на лице её расплывается широкая, безумная улыбка, придавая Лане пугающий, отталкивающий вид.

— Пока прочие жёны рукодельничали и вышивали, я один за другим собирала иные узоры, — издаёт она болезненный смешок и качает головой. — Мой муж был чудовищем. Нет… Они все были чудовищами! Все до одного! Все!

Голова Ланы неестественно откидывается назад, и женщина, нагая и мелко дрожащая, медленно ведёт подушечкой указательного пальца по глубокому рубцу на плече, оставленному ножом, спускается ниже и чувствует пунктир из незаживающих отметин от раскалённых спиц, доходит до области ниже пупка и замирает.

Жуткий взгляд купчихи резко становится каким-то испуганным и беззащитным, точно у загнанного в угол зверька или потерявшегося ребёнка, и она, ища сейчас не понимания или прощения, но хоть какой-то крупицы сочувствия, садится на полок и стыдливо разводит израненные ляжки, обнажая самую сокровенную, самую интимную часть собственного тела.

Ольгу словно ударяют по затылку чем-то тяжёлым. К горлу подступает тошнота, голова кружится нитью на веретене, а сорочка будто душит и сжимает всё тело. Глаза щиплет и жжёт от слёз, но княгиня не может отвести взгляда от увиденного, как бы не хотела.

Вся женская плоть, всё естество Ланы неописуемо изорудовано и черно, так, будто бы это место было скотом и владелец оставил там клеймо, не щадя ни пяди нежного пространства между бёдер.

От вида искалеченной женщины и похожих на встревоженный муравейник мыслей воздух из лёгких словно вышибывает, и Ольге становится больно, больно до невозможности дышать.

— Такому поступку… — голос княгини ломается и дрожит от напряжения. — Нет оправдания и прощения…