Князь Арнаут

— Я сам знаю, что нужно делать, шевалье, — очень жёстко проговорил Эмери. — Если сделать так, как вы говорите, эти самые грифоны, чего доброго, тайком откроют ворота язычникам. Вы приехали недавно и не понимаете, что нас тут меньшинство: на десять горожан придётся едва ли два латинянина, часть из которых полукровки, столько же или немногим больше — армян и сирийцев, а половина — схизматики-ромеи. Иные ненавидят нас больше, чем неверных. Церковь тратит уйму сил, чтобы примирить их, заставить слушаться наших клириков, а вы хотите устроить в городе бунт в то время, когда за стенами его стоит грозный неприятель...

Поскольку рыцарь молчал в задумчивости, патриарх, решив уже, что сумел хоть как-то вразумить не в меру горячего молодого человека (Эмери был едва ли не вдвое старше своего двадцатитрёхлетнего собеседника), продолжал:

— Сын мой, я имею право заключить вас в подвал цитадели, но не хочу делать этого. Вас, несмотря на возраст, многие характеризуют как храброго и умелого воина. Город нуждается в таких, но... я прошу вас воздержаться от подобных действий в дальнейшем. Завтра или послезавтра язычник, Бог даст, примет наше посольство, а там...

— Я ошибся, — очень тихо произнёс Ренольд, — тут даже тремя десятками не отделаешься! Вешать надо сотнями... И что до меня, то я бы начал с попов. С самого главного...

— Что? — вскинул голову патриарх, отвлечённый собственными мыслями. — Что вы сказали, сын мой?

— Я сожалею о своём поступке, ваше святейшество, — с искусно разыгранным смирением начал рыцарь. — Просто мне, как христианину, тяжело смотреть, как гибнут мои единоверцы... Благословите меня, пусть Бог пошлёт мне терпение.

Эмери едва скрывал радость:

«Ну слава тебе, Господи! Осознал!»

Ренольд опустился на колено и приложился к руке патриарха. Ох если бы тот видел выражение лица «смиренного раба Божьего»!

— Я рад, что ты раскаялся, сын мой, — уже совсем примирительным тоном проговорил патриарх. — Отправляйся выполнять свой долг воина. Ступай.

Едва рыцарь ушёл, в комнату, где патриарху только что пришлось вести малоприятную беседу, вошла высокая светловолосая молодая дама в очень красивом платье.

Полное лицо святителя преобразилось, осветившись радостной улыбкой. Груз забот и тяжкие думы разом отступили.

— Клара! — воскликнул Эмери. — Клариссима!

Женщина заключила патриарха в объятия; чтобы поцеловать его в губы, ей пришлось чуть-чуть нагнуться.

— Мой маленький апостолик, — произнесла блондинка медоточивым голосом и рассмеялась. — Мой святой Аймерайх...

Говорила женщина с сильным немецким акцентом. Она и была немкой, дочерью тюрингского барона. Выйдя замуж за набожного лотарингского рыцаря, Клара, как и полагается верной жене, отправилась с ним в Святую Землю. В пути паломница успела сделаться матерью. Однако счастье её продлилось недолго, дитя умерло, как, впрочем, и его отец, последним пристанищем обоим стало кладбище в Антиохии. Женщина нуждалась в утешении, которое и нашла у высшего церковного иерарха Северной Сирии[59], где по воле Божьей ей было суждено обрести новый дом.

Южанин Эмери и северянка Клара (пылкий любовник называл её Клариссима, что значит наичистейшая) очень подходили друг другу. Они оба, он — приземистый и полный брюнет, она — высокая и худощавая (по сравнению с большинством женщин своего времени) блондинка, прекрасно дополняли один другого. И не только внешне; патриарх испытывал потребность в Кларе не только как в сексуальной партнёрше, готовой исполнять все его прихоти, но и как в советчице, он, и небезосновательно, считал её женщиной очень неглупой.

— О Клариссима! — воскликнул Эмери. — Не гневи Господа, моя белиссима, нельзя называть меня апостоликом.

— Господу это всё равно, мой несравненный Аймерайх, — вздохнула блондинка. — Ему нет дела не только до того, как люди называют друг друга, но и до того... — она вздохнула и закончила: — Разве бы он допускал кого попало на папский престол, если бы хоть чуточку заботился о нас?

Эмери принялся испуганно вращать головой. Немного успокоившись, он сказал:

— Господу, Клариссима, может, и всё равно, но не людям. Папа Евгений весьма достойный, более того, крайне благочестивый человек...

— Тут нам нечего бояться, мой Аймерайх, — успокаивающим, точно журчание речки или плеск прибоя, голоском произнесла блондинка. — Тут ты мой Бог, мой Аймерайх.

Имя патриарха на германский манер звучало Аймерих (или Адемарих)[60]. Корректируя произнесение последнего слога, изменяя его с «rich» на «reich», вдова лотарингца существенно меняла смысл слова, превращая своего покровителя из человека по имени «Эмери» в «Эмери-властителя». Такая «оговорка» необыкновенно льстила патриарху, хотя внешне он, как и подобает особе высокого духовного звания, старался не показывать вида. Но кому, как не Кларе де Бренни, было знать о том, что творится на душе у честолюбивого святоши?

Когда обмен любезностями завершился, блондинка сказала:

— Этот человек опасен, мой повелитель.

— Ты говоришь о том наглеце, что только что ушёл отсюда?

— Да, мой Аймерайх, — кивнула Клара. — Он очень опасен.