Князь Диодор

Князь Диодор стоял и был готов, как ему казалось, к любой неожиданности, но то, что произошло, все же застало его врасплох. Потому что лик герцогини Кеберской и ее фигура неуловимо, но все же заметно, вдруг… изменились, перетекли во что-то другое, ранее ей не свойственное. Или во что-то, что было в ней, но оставалось прежде незаметно, невидимо глазом обычного человека, даже такого человека, каким был князь.

Теперь это было лицо совсем незнакомой девушки, тонкой, красивой, чем-то похожей на принцессу ди'Парс, лишь чуть более грубоватой… Или более сильной, уверенной в себе, более яркой какой-то нездешней даже красотой, может быть, южной, с полными губами, черными, как смоль, волосами и горящими глазами, полными… Да, князь не обманывал себя, в глазах этой новой девицы читалась дьявольская гордость, презрение ко всему, что ее окружало или могло окружать, чуть ли не презрение ко всему миру разом, и при том в них была еще… мука, какая-то нездешняя, нечеловеческая боль от чего-то невообразимого…

Вдруг глаза ее сделались иными, это было страшно, чудовищно, хотя — и князь отдавал себе отчет, что позже ему придется в этом покаяться, — при все при том и необыкновенно притягательно, как бывает притягательным нечто редкостное и невиданное прежде… Это были глаза мужчины, умного, пожилого, опытного, спокойного, во всем привыкшего к успеху, к уважению окружающих.

Тогда и лицо герцогини стало меняться под стать этим глазам, это было лицо такого же пожилого и умудренного мужчины, и вся голова ее стала иной, даже прическа вдруг сделалась иной, будто бы магии превращения было тесно только в этом теле, а она захватывала и более обширное пространство вокруг.

Даже тело в верхней части стало меняться, сквозь колеблющиеся, будто отражение в неспокойной воде, волны, исходящие от герцогини. Внезапно проявился кафтан, твердая посадка мужской головы на развернутых плечах, затем появились усы, могущие быть гордостью любого гвардейского поручика или сержанта… И снова все стало меняться, все, что князь Диодор видел перед собой, колебалось, уплывало или наоборот, всплывало откуда-то из таких глубин, о которых и думать было запрещено… А спустя несколько мгновений перед князем стоял уже король Фалемот, вернее, его изображение таким, каким он мог быть на парадном портрете, едва ли не в кирасе, высоко охватывающей горло, защищающей его грудь, прикрывающей его плечи и предплечья латными пластинами…

А потом все снова изменилось, и князь опять не заметил как и когда это произошло, но перед ним, растерянная и страшная во всем своем уже вовсе нечеловеческом, безобразном виде снова стояла герцогиня. Только теперь она была сломлена, и руки ее беспомощно упали вдоль тела, вот только теперь это были руки очень усталой, побежденной врагини, которыми она даже не пробовала защититься от пристального взгляда, какой князь не сводил с нее.

И тогда сзади раздались твердые, едва ли не успокаивающие шаги. Князь обернулся на миг. Это был король Фалемот, он спускался по ступеням, и были в его бледном, как полотно, лице почти те же боль и растерянность, что и в лице герцогини. Он миновал князя, который не решился помешать ему, и подошел к герцогине. Она подняла голову, убрала мешающие ей теперь волосы.

Король протянул руку, и взял нетвердыми, дрожащими пальцами что-то у нее, и лишь тогда князь заметил, что это была та записка, которую он с помощью князя-посла Притуна и мажордома из Венсена Жана тет Су, просил передать Кеберской. Король развернул ее, прочитал, повернулся к князю.

— Не понимаю, что это? — спросил он глуховато.

— Это обрывок из каких-то писем, как я думал, из бумаг, что находились у епископа Норминуса тет Сен-Робера, государь.

— «Многое открылось, они придут, едва закончится…» — прочитал король вслух. — И это все… Я не понимаю, князь.

Князь все же попробовал стоять прямо, хотя у него отчего-то заболела голова, и еще жутким напряжением в комок боли свернулся желудок, может быть, после перенесенного напряжения. В общем, если бы не король, и если бы ему не требовалось объяснять свои действия, он бы, охотнее всего, просто лег бы где-нибудь на диванчик или хотя бы в глубокое мягкое кресло, в изготовлении которых парские ремесленники были непревзойденными мастерами.

— Среди бумаг, государь, которые, как я уже сказал, сыскались у епископа Норминуса, были и бумаги, изъятые во время тамошнего следствия у старого графа тет Нестелека д`Атума, отца и герцогини, и обоих твоих офицеров гвардии братьев графов Атумских.

— Я знаю их, — сдержанно кивнул король.