Князь Федор. Меч Тамерлана

Гриди согласно закивали, и я коротко скомандовал:

— Миша и Алексей со мной, держимся чуть позади. Остальные — как только мы вырубим внизу всех фрязей, вы замрете на подъеме лестницы, сцепив щиты… Все, вперед!

Дружинные первыми спустились вниз, готовые прикрыть нас от арбалетных болтов не только щитами, но и собственными телами… Но последнее не потребовалось — на нижней, рабской палубе мы увидели лишь пяток надсмотрщиков, отчаянно секущих хлыстами прикованных цепями невольников. Последние дико кричат от боли, но все же пытаются поймать кнуты растопыренными пальцами да притянуть ворогов к себе… Пока что у рабов, отчаянно рвущихся сразиться за свою свободу, ничего не выходит — но среди отчаянной брани на всех языках я расслышал и забористые ругательства на родной русской речи!

— Бей!!!

Дружинные ринулись вперед, на опешивших надсмотрщиков, освященных лишь тусклым светом пяти-шести факелов. Последние, хоть и достали фашильоны, а кто и простые тесаки, были истреблены в считанные секунды — после чего я возвысил голос:

— С вами говорит князь Елецкий Федор! Я веду в бой ушкуйников и казаков, фрязи — наши враги. Кто из невольников с Руси?

— Я, княже!

— Я!

— Исполать тебе, батюшка! Освободи!

— Всех освобожу! Остальные — кто? Знаете их язык, сможете объяснить то, о чем прошу?

— Да, да!

Русичей среди рабов не столь и много — быть может, пятая часть. Как выяснилось, большинство гребцов черкесы — но есть и собственно итальянские каторжники, попавшие на галеры за преступления или долги, и некоторое количество мусульман.

— Спросите их — пусть поднимут руки все, кто готов сражаться!

Черкесы как один вскинули руки, дико, яростно завыв. К ним присоединились и мусульмане — а вот итальянцы в большинстве своем остались молча сидеть на гребных скамьях, опустив глаза. Но не все…

— Значит так, освобождаем тех мужей, кто готов драться. Освобожденным от оков строиться промеж скамей, без моей команды наверх не подниматься! Дружинные — встать у подъема на палубу, никого наверх не пускать! Русичи… Русичи-невольники — становитесь позади всех. Сеча будет лютой…

Альтруизм — это очень хорошо. Я всегда за альтруизм, когда это разумно и возможно! В сейчас альтруизм — это сберечь как можно больше жизней моих ратников за счет рабов, мечтающих поквитаться с фрязями именно этой корабельной команды! Что же, мы даровали им свободу и шанс свершить возмездие за бесчисленные унижения, побои, истязания… За неволю — и столько короткую жизнь на гребной скамье.

Так что все справедливо…

Моим ратникам потребовалось не более пяти минут, чтобы освободить черкесов. И последние столпились внизу, ожидая начала схватки теперь уже молчаливо — но с бешено горящими глазами. Они подобрали ножи и тесаки надсмотрщиков — а я, скрипя сердцем, отдал крепкому, рослому горцу свой топор. Поделились оружием со вставшими в первом ряду адыгэ и прочие дружинные — а то уж как-то совсем не по-людски бросать их в бой с голыми руками… Впрочем, большинству придется добывать оружие именно в сече.

Как мы и условились, я первым ринулся наверх:

— Повольники, казаки! Все к бортам! Прижаться к бортам, выйти из боя!!!

Дружинники и ротники услышали мой голос, принялись спешно отступать к фальшборту; замершие на палубе фрязи, коих осталось не более полусотни, также начали сбиваться в кучу. Но в тоже время на кормовой надстройке я разглядел арбалетчиков, принявшихся спешно взводить свои самострелы… Ну конечно, теперь-то хаос боя не мешает им целиться!

— Стрельцы — бей по арбалетчикам! Адыгэ — вперед! Руби!!!

Тетивы запели практически одновременно — но хлопки самострелов мгновенно потонули в диком реве и вое рванувших на палубу черкесов! Я как можно скорее отступил к фальшборту, дав дорогу истощенным горцам –последние ринулись на врага с такой безумной яростью, что мне стало не по себе… Даже самые измученные из невольников обрели силу крепких, здоровых мужей — пусть и ненадолго. Так что и сами генуэзцы невольно попятились назад под психическим напором адыгэ…

Вперед вырвался крепкий молодец, несущий в руках мою секиру; арбалетные болты унесли жизни его товарищей, но смерть пощадила храбреца. По крайней мере, до момента сечи; я еще успел разглядеть, как черкес молниеносно рубанул по замершему на пути генуэзцу, попытавшемуся подставить баклер под рухнувший сверху чекан… Фрязя мог спасти лишь маневр или собственный опережающий удар. Однако, дрогнув при виде разъяренных рабов, ринувшихся в атаку — и утратив мужество пусть на краткое мгновение, он не сделал ни того, ни другого. И тотчас рухнул на палубу, заливая доски кровью из глубокой, рубленой раны, перехватившей ключицу и грудь…