Князь Ярослав и его сыновья (Александр Невский)

Десятники будили своих людей ещё затемно, когда чуть подсвечивался восток. Рабы и рядовые жевали поджаренное пшено, запивая его кипятком, и спешили по своим раз и навсегда определённым местам. И тотчас же появлялся сам Орду, не позволявший себе ни единого опоздания. Молча проезжал вдоль растянувшегося каравана, следя за порядком, а когда трогались в путь, непременнейшим образом отправлялся завтракать в подвижную юрту князя Ярослава. У входа в неё всегда ожидал Сбыслав, чтобы переводить слова своего повелителя, но беседы никогда не возникало: Орду молчал, как валун, а Ярослав бормотал случайные слова, что, впрочем, не мешало им вполне дружелюбно относиться друг к другу.

Иногда их раннюю трапезу посещал и Кирдяш. Осунувшийся, почерневший от морозных ветров, злой, но неунывающий. Ему приходилось несладко, поскольку он каждую ночь тщательно проверял стражу, досыпая днём в седле. Ярослав с трудом выносил его посещения, но Орду всегда радовался появлению начальника охраны, и строптивому князю оставалось только терпеть собственного холопа за собственным столом.

— И естся у тебя, великий князь, и пьётся добро! — говаривал Кирдяш, осушая кубок старого медового перевара.

— Могущий пити да пьёт, — через силу улыбался Ярослав.

Сбыслав нехотя переводил Орду каждое сказанное слово, нехотя ел и нехотя пил, потому что с некоторых пор мысли его были далеко. В самой середине каравана.

Во время их ранних трапез Гражина ещё нежилась в пуховиках. Иногда спала, но чаще в сладкой полудрёме вспоминала последнее свидание с молодым и некогда таким заносчивым боярином и хорошо продумывала свидание следующее. Добыча её уже путалась в сетях, иногда пытаясь разорвать их, но при этом запутывалась ещё больше. Теперь следовало неспешно накидывать петельку за петелькой, делая это мягко и в отлично рассчитанный момент, и главный дар Бату-хана был невероятно доволен собой. Затеянная игра не только давала возможность поработить возомнившего о себе выскочку, но и так мило скрашивала нудную дорогу, так развлекала и отвлекала одновременно, что порою тигрица чувствовала себя почти счастливой.

Гражина всегда сама выбирала, о чем должна быть беседа, не только потому, что это входило составной частью в искусство обольщения, но и потому, что Сбыслав с женщинами беседовать так и не научился. Он был способен на сумбурную вспышку искренности, как то однажды случилось наедине с Марфушей, но не более того, почему и прикрывался вначале сковывающей застенчивостью, а потом — тщеславной надменностью. И то и другое равно раздражало собеседницу, что в конечном итоге и навело Гражину на мысль проучить заносчивого и нелюбезного молодого человека.

Обычно они встречались после обеда, когда князь Ярослав, по заведённому издревле обычаю, ложился поспать часа два-три. Хан Орду полагал, что Сбыслав в это время находится при князе, а князь — что он сопровождает Орду. Таким образом сами собой возникали два часа свободы, и верная наперсница Гражины Ядзя осторожно проводила Сбыслава в юрту, а его коня привязывала к платформе, на которой ехали служанки.

Гражине уже удалось не только заставить русского боярина внимательно слушать себя, но и слушать сочувственно. При последующих встречах она старалась углубить достигнутое и добилась этого довольно легко. Теперь пришла пора от сочувствия переходить к заинтересованному искреннему взаимопониманию, как мостику, способному соединить две души, заброшенных жестоким роком в жёлтый степной ад. Для этого необходимо было заставить жертву рассказывать о себе, и непременно — о детстве, ибо ничто так не расслабляет мужчин, как воспоминания о былой безмятежности, защищённости и бестревожности собственного существования. И это ей тоже удалось.

Монотонно скрипела и раскачивалась платформа, а вместе с нею и юрта, стонали волы, и ничего больше не было в мире.

— Я не помню своей матери. Она умерла, когда мне был всего месяц, и моей кормилицей стала кобыла. Чогдар говорил, что она ложилась и подставляла мне вымя.

— Чогдар?

— Побратим моего отца. Он теперь — главный советник самого Бату-хана.

— Какая высокая честь!

— О, Чогдар стоит её. Он не только обучил меня всем видам монгольского боя, но и языкам.

— А что же твой батюшка?

— Он пал в Ледовом побоище.

Сбыслав тяжело вздохнул, подумав, как бы гордился сейчас отец невероятными, скачкообразными успехами сына, ставшего не только воеводой и боярином, но и особо доверенным лицом самого Бату-хана. Гражина тоже вздохнула:

— Не печалься, мой витязь. Горем горю не поможешь.

И осторожно нежной рукой, почти невесомо коснулась его длинных вьющихся волос. Сбыслав вздрогнул, но не отодвинулся, а, наоборот, непроизвольно подался вперёд, точно его качнула вдруг дёрнувшаяся платформа. «Ого! — мелькнуло в голове Гражины. — Костёр готов, осталось высечь искру…» И она мягко, с подчёркнутым нежеланием убрала руку. Они помолчали.

— Я очень любил отца, — сказал Сбыслав, точно оправдываясь. — Он заменял мне матушку, деда, бабку — всех вместе. И спас меня, когда мы бежали от татар через студёную зимнюю степь.