Князь Игорь. Витязи червлёных щитов

Бояновы песни были у всех на памяти, и ему казалось, что достаточно наполнить хотя бы одну из них новыми словами про Игорев поход, как очарованные старой, давно всем знакомой мелодией, князья проникнутся если не братской любовью, то сочувствием к Игорю, его ранам и его страданиям.

Владимир уже выбрал из летописей все, что ему было нужно, чтобы древними, давно минувшими событиями в какой-то мере оправдать безрассудный поступок своего шурина, которого он полюбил, как брата за гостеприимство, честность, прямоту и отчаянную смелость. Он уже обдумал, как обратиться к князьям на снеме, какими словами затронуть их твёрдые сердца, чтобы в них зазвучало не осуждение Игоря, а сочувствие к нему.

Тихо потрескивала свеча, колебались тени на стенах. А он, сидя за столом, произносил полушёпотом слова, поднимавшиеся из глубины души, наигрывал на гуслях и вслушивался в музыку Бояна. Всем она была известна, всем люба. Ему тоже — издавна. Но теперь какие-то неясные досада и сомнение проникали в сердце. Что-то неясное мучило, давило, тревожило его. Не нравилось ему, как неестественно звучала прекрасная мелодия Бояна, положенная им на свои новые слова, повествующие о современных, новых событиях — о походе Игоря.

Он понимал, что нашёл пока только зачин для своей песни:

Не лепо ли ны бяшетъ, братие,
Начяти старыми словесы трудныхъ повестий
О пълку Игореве,
Игоря Святъславлича?

Он откинулся на резную спинку дубового стульца и произнёс эти слова в голос.

Как звучат! Как берут за душу и сразу вводят слушателя в нелёгкий сказ о несчастливом походе Игоря и трагическую судьбу его полка!

Но как не соответствует раздольно-торжественная Боянова музыка этим напряжённо-тревожным словам! Ещё бы! Разве он может сравниться с вещим Бояном, который так дивно воспевал давних князей — старого Ярослава, храброго Мстислава, зарезавшего Редедю перед полками касожскими, прекрасного Романа Святославича? Боян прославлял великие победы древних князей, а перед ним, Владимиром, стоит задача более сложная — воспеть Игорев поход, который завершился небывалым поражением, но воспеть так, чтобы вызвать сочувствие к храбрым северским князьям… А это ой как не просто!..

Как же пропеть эту песню — по былинам своего времени или по замыслу Боянову?

Владимир положил перо и охватил голову руками. Как трудно даётся она! Про Игоря и его поход ему всё известно: не мало сам видел и слышал, кое-чему был свидетелем, многое ему поведали очевидцы похода и прежде всего сам Игорь. Про прежних князей и их походы читал в летописях, слышал и хорошо помнит рассказы отца, Святослава Всеволодовича и Марии Васильковны. Следовательно, всё у него есть, вся картина похода стоит перед глазами. Нет лишь ответа на единственный вопрос — как пропеть эту песню? А это — самое главное! Не что, а — как! Извечный вопрос поэтов…

О Боян, соловей великого прежнего времени! Кабы ты сам поход сей воспел, то начать мог бы, наверно так:

Не буря соколов занесла
через поля широкие —
стаи галок летят
к Дону великому!

Или так:

Кони ржут за Сулою —
звенит слава в Киеве!
Трубы трубят в Новгороде —
стоят стяги в Путивле!

Хорошо! Чудесно! Но, пожалуй, лучше начать песню не по замыслу Боянову, а так, как новое время велит. Про новые события следует и сказывать по-новому, новыми словами, с новой мелодией, чтобы в ней слышался гул копыт, звон мечей и сабель, треск копий, посвист стрел и гром ударов о щиты. Чтобы песня эта не только к сердцу обращалась, но и разума достигала, чтобы князья воочию представили, какая напасть нависла над всей родной землёй!

Мысль эта сверкнула, как молния, и озарила сознание. Да! Только так её слагать следует — по былинам нынешнего времени!

Он откинулся назад, полный внутренней силы, протянул руку — достал «Песни Бояна», переписанные рукой Славуты для Святослава Всеволодовича. Подержал тяжёлую книгу, словно прикидывая: какова на вес? Потом начал листать, хотя знал в ней каждое слово. Затем отложил в сторону, придвинул к себе лист пергамента, разгладил рукой и решительно произнёс, как заклинание:

— О, великий Боян, помоги мне! Ты же сумел, вещий, — припомнил его, старого, седого, немощного, каким видел за год до кончины, но мудрого, никем не превзойдённого.

Потрескивала и мигала в бронзовом подсвечнике восковая свеча. Из тёмного угла отозвался сверчок, а от недалеко расположенного городского вала долетала перекличка стражей: «Слу-шай!»

Но Владимир всего этого уже не слышал, ничего не видел.