Князь Клюква

И пропал. Пропал, как глупый свиристель, что сел на смолу и увяз коготками. Трепещет крылышками, рвется улететь – да ни с места, и уж сам понял, что ему пропадать.

Вырасти-то Ирина выросла, но обыкновенною не стала и сияния не утратила, а многократно прибавила.

Когда Ингварь княжну увидел впервые после давнего, детского любования – потемнело в глазах, так лучезарно блистала ее краса. Волосы сделались еще пышнее. Они были закручены золотыми локонами по сторонам тонкого белого лица, а в огромные, затененные длинными ресницами глаза Ингварь посмотрел – и, почувствовав, как вслед за взором тянется душа, испугался. Более встречаться взглядом с Ириной он не осмелился. Не смотрел на нее, а лишь подсматривал, коротко и боязливо.

Сама-то она на невзрачного соседа взирала равнодушно, уста размыкала редко. У русских не как у греков или половцев – женщин от гостей не прячут. Можно и беседу вести, и за трапезой вместе сидеть. Но при радомирской княжне Ингварь, и так неговорливый, сделался пень пнем: слова складного сказать не мог, кусок до рта не доносил, давился вином. Ей он, должно быть, показался недоумным.

Но ничего не мог с собой поделать, повадился-таки ездить к Михаилу Олеговичу. Всякий раз, настрадавшись от Ирининой рассеянной холодности, давал себе зарок: всё, боле никогда. Но душа, как не желающая заживать рана, начинала саднить, тянуть, кровоточить, и он выдумывал предлог поехать в Радомир. Туда мчался быстрой рысью, обратно – шагом, повесив голову и проклиная свою бессчастную судьбу.

Последний раз был давно, восемь месяцев назад. И тогда твердо порешил, что хватит, отрезано.

Ехал-то с надеждой, глупой. Подслушал, как в гриднице отроки друг перед другом похваляются победами над женским полом. Один, первый из всех ухарь, сказал, что девки и бабы все одинаки, любую можно взять, коль улестишь хорошим подарком. Мысль была простая, но Ингваря поразила. Он-то на Ирину снизу вверх взирал, будто на облако небесное, а она ведь женщина, Евина дочь. Если что-нибудь дорогое подарить, может, станет поласковей?

Дорогих вещей у него было две: серебряное зеркало из материнского приданого и чудесная книга с картинками. Ингварь без колебаний выбрал книгу, главное свое сокровище. Потому что для любви надобно жертвовать самым лучшим. Так и Трыщан в повести говорит: «Недостоин любви тот, кто не стал пред нею нищ».

Восемнадцатого сентября, на Иринино тезоименитство, повез свой подарок.

В Радомире по случаю праздника оказались и другие гости – трое княжичей из сопредельных земель. Каждый вьется вокруг княжны, перья распушает что селезень перед уткой, в женихи метит. А Ирина весела, довольна, на щеках румянец – нравится ей.

У Ингваря сердце так и сжалось.

Опасней всего показался ему Володарь Северский. Хоть Ингварь был сам себе князь, а тот всего лишь княжий сын, но зато старший, и отчина – не пустяшный Свиристель, но богатое и сильное Северское княжество. Володарь вел себя дерзко, над остальными насмешничал. Ингваря называл не иначе как «невеликим князем», что было вдвойне обидно, поскольку северец был собою статен и чуть не на голову выше. Ирина тем шуткам смеялась…

Ее мать, княгиня Марья Адальбертовна, подлого Володаря тоже отличала. Сажала за стол между собой и дочерью, говорила с ним ласково, коверкая русские слова, – она была франкиня. А Ингваря называла шипящим словом «Таште́», которое Бог весть что значит, но, верно, что-то нехорошее.

Горше всего вышло с книгой. Стали все именинницу величать, дары дарить. Липовецкий княжич поклонился собольей шубой. Мякининский – отрезом византийской парчи. Володарь поднес золотой с яхонтами гребень, сам вдел Ирине в волоса. Княгиня Марья руками всплеснула, по-своему затараторила, сама побежала за зеркалом. Оно было хуже, чем Ингварево – тоже серебряное, но меньше и тусклое. Вот когда он пожалел, что не тот подарок выбрал. Однако делать нечего. Подошел черед – волнуясь и трепеща, отдал свою драгоценность.

– Книга? – только и молвила княжна. Аксамитовый плат, в который был завернут дар, ее заинтересовал и то больше.

Володарь засмеялся:

– От невеликого князя невеликое и подношение.

Ирина книгу небрежно отложила на лавку. В то мгновение Ингварь и поклялся себе: отныне в Радомир ни ногой.

* * *

Продержался двести сорок семь дней – все считаны, каждый был терзанием. Дни-то еще ладно, забот невпроворот, но ночи давались тяжело. Сначала долго не сомкнешь глаз, всё о ней думаешь. А уснешь – мучают видения. То она его прочь гонит и смеется, то, наоборот, плачет и корит: что не кажешься.

Вся Ингварева душа была изъязвлена треклятой этой любовью, словно больное дерево червоточиной.

И настала минута, когда он понял: так далее невозможно. Мечтаниям и глупым, непослушным надеждам должно положить конец. Возникла мысль – верная, но страшная. И понемногу проросла, дозрела.