Князь Клюква

– Иди, мой Трыщан, – сказала тогда Ирина торжественно, будто отправляя на бой с трехглавым змеем. – Буду за нас Бога молить.

* * *

Лишь в трапезной, уже сидя за столом, Ингварь спохватился, что зеркало-то надо было дарить родителям. Так и по обычаю положено, и княгиня Марья Адальбертовна, глядишь, подобрела бы от богатого подношения. А то сидит, губу нижнюю кривит, так же криво и смотрит. Удивительно даже, как столь лиценеприятная особа могла произвести на свет несравненное совершенство. И ведь, если присмотреться, даже похожа! Но волосы не златые, а желтые. Лик не тонок, а костляв. Глаза тоже большие, однако ж лучше бы поменьше – пучит, будто сова лесная.

Но Ингварь был готов полюбить и франкиню, коли станет ему вместо матери. Бог даст, и теща со временем сменит гнев на милость. Стоило ему мысленно произнести слово «теща» – и вдруг сделалось ясно, что ничего этого не будет. Не станет Ирина ему женой, а ее мать тещей. Не может такого статься, ни за что на свете.

Он наклонил голову к мисе, в которой переливалась кружками прозрачного жира курья похлебка, и понял, что духу завести разговор о сватовстве у него не хватит.

– Не ешь совсем, оттого и лядащий, – добродушно укорил хозяин. – Кости да мослы. Не по-нашему оно, не по-русски.

Сам-то Михаил Олегович кушал от души. Был он дороден, толсторыл. Концы длинных сивых усов перед ужином нарочно закрутил за уши, чтоб не мешали. С подбородка тройной складкой свисали брыли – князь в молодости жил в плену у ляхов и приучился там бриться. В плену же нашел и жену, дочь франкского боярина, служившего у Казимира, краковского князя.

Почему-то с давними супругами всегда так, подумал Ингварь: если одного ведет в мясо, то другого непременно в сухоту. Неужто и у нас с Ириной через тридцать лет так же будет?

И опять вздрогнул, вжал голову в плечи. Взял кус ситного хлеба, какой дома подавали только по большим праздникам. Помял, отложил.

Принимали Ингваря без важности – не то что именитых гостей. Посуду поставили глиняную, не серебро со стеклом, и скатерть стелить, как ныне заведено у больших князей, не стали. Кушанья тоже были обычные, повседневные, однако таких в Свиристели и на рождественскую трапезу не подавали. Похлебки, мясы-рыбы разные – это ладно, но сбоку на малом столике, по новому нерусскому обычаю, ждали своего часа сладкие заедки, всё непростые: белый сахар кусками, вяленый виноград, коржи с цукатами. Слуги наливали из кувшинов не мед – красное венгерское вино с пряностями.

Разговор был пока что хозяйственный. Михаил Олегович похвалил соседа за рачительность и бережливость. Выспросил, сколько засеяно ржи, пшеницы и проса, да хватит ли муки до урожая. Потом осторожно, с добродушным видом, предложил мену: уступить выпасы на Савицких лугах взамен права рыбной ловли по всему совместному рубежу. Ингварь знал, что невыгодно, но согласился.

Радомирский князь залучился, стал сам подливать вина. «Пора! Самое время!» – сказал себе Ингварь. Но поглядел на Марью Адальбертовну, псицу грызливую, и снова оробел.

– Быков покупать у меня не надумал? – спросил хозяин. – Недорого возьму. По гривне.

– Нет, в этом году не выйдет…

Про выкуп, который надо платить Тагыз-хану, Ингварь, конечно, рассказывать не стал. Тогда всё дело, без того утлое, потопишь. Но вдруг стукнуло: а ведь после этакого разорения и свадьбу не справишь, и молодую жену достойно не примешь! Не селить же царевну небесную в нынешнем постыдном тереме, где из щелей дует и в сильный дождь крыша протекает? А на какие деньги новые хоромы ставить?

Дальше пришла мысль того хуже – аж в холодный пот кинуло.

Борислав ведь – старший! Ну как, вернувшись, скажет: мое княжество?

Еще нынче утром, когда не было надежды на успех сватовства, Ингварь только бы обрадовался – сам бы стал брата просить об избавлении от тяжкой ноши. Но теперь всё переменилось. Ирина согласна! Однако если «невеликий князь» для радомирской княжны – пара худая, то что говорить о женихе вовсе безземельном?

«Сделать, как наказывает Добрыня. То есть ничего не делать. Будто не было письма. Не выкупать!» – шепнул разум. Сердце, чрез которое проходит леска, коей Христос рыбарит человечьи души, захотело ужаснуться, но тут в трапезную, скромно опустив очи, вошла княжна, и сердцем завладела сила помощнее совестливой богобоязности.

– Э, Ирина пожаловала, – удивился Михаил Олегович. Видно, своенравная дочь не часто баловала родителей совместным столованием. – Садись, сладкого поешь. У нас видишь кто – соседушка.

Волшебная краса чинно поклонилась, метнула исподлобья вопросительный взгляд, означавший: «Неужто не сказал еще? Пошто так долго?» Должно быть, извелась ждать.

Марья Адальбертовна одним углом рта произнесла что-то по-франкски: «Тон Таште…», – а дальше не разобрать. Должно быть, насмешливое, для Ингваря обидное.

– Батюшка, не буду я сладкого, – ангельским голосом сказала княжна. – Матушка, голубушка, не пожалуешь ли ко мне в светлицу? Атласы, что купцы привезли, выбрать нужно. – И тоже присовокупила что-то франкское.