Князь Клюква

Княгиня, не удосужившись спроситься у супруга, а на гостя и не поглядевши, поднялась. Обе вышли, но напоследок Ирина посмотрела на Ингваря еще раз. Коротко, но со значением.

И теперь он понял, зачем она приходила. Догадалась, что при матери ему говорить о деле будет вдвое трудней, – вот и увела злыдню.

Князья остались наедине. Слуги стояли поодаль, у стены, в ряд. Если говорить негромко – не услышат.

Ингварь набрал в грудь воздуха – и промолчал.

«Что с Борисом делать будешь? Решил?» – спросил требовательный разум.

А сердце трепыхалось, желало сорваться с Христовой лески, уйти в манящую глубину.

Михаил Олегович, отпив из кубка, подпер толстую щеку кулаком. Хитро подмигнул:

– Ну, сосед, зачем пожаловал? Я тебя знаю. Без дела ты не ездишь. При княгине не хотел сказать? Говори теперь.

Открыл Ингварь рот – и снова закрыл. Руки, спрятанные под стол, мелко дрожали.

Про дальние странствия

Из степей дул жаркий, сухой ветер. Трава стояла еще зеленая, не высушенная солнцем, но воздух был уже не весенний – горьковатый, усталый. Над землей носилась серая пыль.

Из-под руки, настороженно, Ингварь смотрел на противоположный берег. Условились сойтись в полдень здесь, у речного переката. По десять человек. Без луков.

Позади, в густом ковыле затаились стрелки из крепости – на случай половецкого вероломства. Но и поганые, надо думать, явятся не вдесятером. На той стороне овраг, где можно хоть сотню конных спрятать.

В диком поле уговорам не верят. А кто поверил, тех давно в живых нет.

– Вон они, – сказал Добрыня – спокойно, но палец потянулся к усу. Боярин знал половецкие повадки лучше, чем кто бы то ни было. Потому под белую рубаху надел кольчугу, и Ингварю велел сделать то же.

– …Только шестеро, меньше условленного, – посчитал медленно приближавшихся всадников князь. – Едем?

– Я один. Ты жди знака.

Путятич тронул поводья, въехал в реку. Вода дошла до стремени его вороного коня и выше не поднималась. А к августу брод совсем обмелеет – хоть гони через реку вскачь.

С другого берега, горяча и покручивая низкорослую лошадь, навстречу спустился тоже один, в косматой шапке.

Остановились, заговорили.

Вот Добрыня обернулся, дважды махнул. Это означало, что надо показать серебро.

Дружинник вывел вперед коня, груженного казной. Два мешка, в каждом по двести гривен, тяжело звякали.

Половец вскинул ладонь: стой, где есть. Хлестнул нагайкой по крупу, в несколько мгновений вылетел на эту сторону.

– Сюда ссыпай, – сказал он по-русски и кинул наземь вынутую из-за седла коровью шкуру. – Считать буду.

Лицо у степняка было обыкновенное, половецкое: плоское, с узкими глазами, кожа смуглая, усы – два крысиных хвоста. Одет, как все они, в рванье. У поганых наряжаться не заведено, невоинское дело. Чтобы понять, важный человек или нет, надо не на платье, а на оружие смотреть и на лошадь.

Лошадь была точеная, с маленькой змеиной головой – за таким скакуном не угонишься; рукоять сабли серебряная; стремена тоже. Видно, что не рядовой ханский дружинник-ланган.

Половец кошкой, мягко, спрыгнул. Стал доставать из мешка блестящие бруски. Некоторые кусал зубом – проверял, серебро ли. Укладывал кучками по десять штук.

Поехал через реку к дальнему оврагу и Добрыня – проверить, вправду ль привезли Борислава. На краю балки остановился.

У Ингваря быстро колотилось сердце. Если какой обман – Путятич коснется рукой затылка. Тогда быть сече.

Но боярин развернулся, порысил обратно к реке. Значит, брат там.

Немного отлегло.

Проверяльщик опорожнил первый мешок, взялся за второй. Дело пошло быстрей – приноровился.

– Три гривны еще дай, – сказал он, закончив, и поглядел на Ингваря острым, будто не человеческим, а волчьим взглядом.

– Чего это? Сорок кучек, по десять гривен в каждой.

Степняк ловко завязал углы шкуры. Крякнув, поднял ношу, которая была больше его собственного веса. Дружинники переглянулись – ох, жилист, вражина. Лошадь, даром что маломерка, под тяжестью даже не присела. Известно: половецкие кони выносливы, крепки.

– За что три гривны? – сердито повторил Ингварь – и едва удержался в седле. Половец свистнул в два пальца так оглушительно, что спокойный Василько шарахнулся.

Из оврага медленно, трудно выкатила повозка, запряженная парой. В ней лежало что-то, сверкавшее на солнце, – издали не разглядеть что. А потом так же медленно выплыл всадник на исполинском коне, каких Ингварь еще не видывал. Четверо половцев, окружавших богатыря, на своих лошаденках казались игрушечными.

– Два коня и повозка. – Проверяльщик показал три пальца. – Три гривны.

– Не нужны нам ваши кони. И повозка не нужна.

Ингварь щурил глаза, смотрел на огромного всадника: он, не он?

А Добрыня был уже близко. С плеском пересек реку.

Сначала остановил половца:

– Погодь. Он к броду подъедет – тогда и ты.

Потом кивнул Ингварю: обмана нет. Лицо у боярина было хмурое. Кажется, он до последнего надеялся, что степняки брешут и никакого Борислава с ними нет. Сечи-то боярин не страшился.