Князь Курбский

По слову государеву известили князя Курбского о повелении Иоанна. Знаменитый военачальник спешил в царский дворец, смущаясь ожиданием неизвестного, но с решимостью обличить клевету пред Иоанном.

Вступив в столовую палату, князь Курбский увидел многих лиц, ему незнакомых. Несколько бояр, из приверженцев Адашева, стояли в безмолвии, с поникшими головами; новые любимцы Иоанна с надменностью и величавостью смотрели на доблестного воеводу.

Братья царицы Анастасии упали духом: они уже тайно раскаивались в зложелательстве Адашевым; новые любимцы затмили их блеск и могущество. На скамье, покрытой сребро-травчатою камкою, у большого окна, сидел небрежно молодой боярин в драгоценном парчовом ферязе; отложной воротник его, унизанный изумрудами и яхонтами, показывал роскошь царского любимца; обувь была украшена узорчатыми золотыми цветами с крупными перлами. Юность оживляла румянцем гордое лицо его, выразительные глаза показывали пылкость страстей; самонадеянная усмешка видна была на устах, придавая чертам его особенную привлекательность; его русые волосы вились кудрями. Это был юный Федор Басманов, новый любимец Иоанна. Подле него стоял, завернувшись в алый бархатный охабень, высокий мужчина; лицо его изображало невоздержность и грубую веселость. То был князь Афанасий Вяземский. Он смеялся, смотря на одетого в синий атласный кафтан, с разноцветными парчовыми нашивками, царского шута Василия Грязного, который, подкидывая бобровую шапку с длинной золотой кистью, забавлял прибаутками и кривляньем окружающих; рядом с ним стоял широкоплечий богатырь, первый наездник, первый удалец в пиршестве, что легко было приметить по его красноватому лицу, выражающему отвагу и буйство,  – Малюта Скуратов. Поодаль – два черноризца: тучный Вассиан и бледный Мисаил, приверженцы Левкия, разговаривали шепотом, как будто не примечая горбатого карлика, который из-за них костылем Левкия задевал царского шута. Таково было собрание, представившееся князю Курбскому, там, где некогда встречали его Алексей Адашев и мудрый Сильвестр. С горестью подумал он о превратности судеб человеческих и вдруг понял все, чему удивлялся в перемене Иоаннова нрава.

При появлении Курбского карлик отдернул костыль, шут прекратил кривлянья, бояре перестали смеяться. Один Басманов сохранил небрежное равнодушие.

Иоанн отпустил уже митрополита; но Левкий был при нем. Царь стоял, нахмурясь, опершись рукою на стол, покрытый фиолетовым бархатом с золотою бахромою. Курбский, войдя и поклонясь Иоанну, твердыми шагами подошел к нему.

Царь отступил, сказав ему с грозным видом:

– Потомок князей ярославских, сильный мой воевода, как служишь ты ныне царю твоему? Верностью ли Курбского или изменою? Покорностью ли, или адашевским, фарисейским обычаем?

– Государь! – сказал Курбский.  – Ты знаешь, как я служил тебе – кровь моя лилась за тебя, тело сокрушено ранами в битвах; с крестоносною твоею хоругвиею подвизался я на татар и ливонцев, повсюду полки твои побеждали со мною.

– Знаю дела твои,  – сказал Иоанн,  – вся твоя храбрость подобна сонному видению. Силен ты с полками моими, сражаясь с нетрезвыми немцами, но как исполняешь ты волю мою? Не ты ли отпускал моих пленников? Бежал от воинства навестить Адашева в башне Юрьевской! Не ты ли, насмехаясь над моей волей, оскорблял старейшего воеводу князя Мстиславского за адашевских слуг? О чем советовался ты с предателем Даниилом, вредителем царского здравия?

– Государь, Бог видит правоту, сокрушаюсь…

– Не оправдывайся перед Богом и перед царем не мудрись; что говоришь о сокрушении, предав душу неправдам.

– Неправдою не жил я, и святой предок мой, князь Федор Ростиславич, не указал мне так жить, но вижу над собою твой гнев…

– Хочешь ли не бояться власти моей? Покорствуй, но если зло мыслишь – бойся; не хвались предками: дед твой, Михаил Карамыш, умышлял измену на моего деда, а друзья твои, Сильвестр и Адашев, отторгали мою державу под власть свою.

– Ты сам, государь, избрал их, сам повелел Адашеву защищать немощных от руки сильных, против его желания возвел на высокую степень…

– Так! – оборвал его Иоанн.  – Я желал прекратить неправды, устрашить хищников, но истребилось одно зло, возросло другое, раб стал над владыкою; любимцы мои везде поставили своих угодников, Курлятева в синклит допустили, а меня влекли на битву, как ратника под знаменем…

– Запрещали ездить на поклонение к святым местам для спасения душевного и телесного здравия,  – прибавил вполголоса Левкий.

– Должно прежде царство устроить,  – говорили они,  – а разве можно устроить без Божией помощи? Помню я, что было и в болезни моей, когда готовились отдать венец мой князю Владимиру Андреевичу!.. А теперь погубили мою агницу…

– Не берегли и тебя, государь, пострадал ты гладом и жаждою,  – сказал Левкий.

– Так! – продолжал царь.  – Я должен был вкушать пищу не по своей воле; они сокращали трапезу мою, хотели бы и жизнь сократить.

– Волки в одеждах овчих! – вздохнув, сказал Левкий.

– Государь, ранами моими умоляю тебя, дозволь мне говорить с тобой наедине.