Через несколько дней князь Курбский встревожен был вестями из Москвы; он узнал от прибывшей в Псков супруги своей, что новые жертвы безвинно гибли по подозрениям Иоанна и проискам любимцев царя. Часто приходил он в собор, освященный славными воспоминаниями для псковитян, поклоняться останкам доблестных князей Гавриила и Довмонта, искал утешения веры, но едва мог укротить порывы оскорбленного сердца. Казалось, невидимые зложелатели человеческого спокойствия старались отравлять мир души его. До него беспрестанно доходили слухи об угрозах Иоанна и новых бедствиях. Терпя оскорбления, видя опасность, Курбский, по убеждению супруги, обращался к митрополиту Макарию и к новгородскому архиепископу Пимену, просил их напомнить Иоанну о заслугах его, но заступничество первосвятителей только отдаляло, а не отвращало жребий, ему грозящий. В Курбском погасла уже преданность к Иоанну, смутные мысли овладевали душой его. Он таил свои намерения, но, встречаясь с Салосом, всегда чувствовал замешательство; взор этого старца, казалось, проникал в сердце Курбского, угадывал борение мыслей его.
В один летний день князь, осматривая шатры воинов сторожевого полка, расположенные на лугу за Предтеченским монастырем, увидел Николу, спящего на хворосте возле монастырской стены.
– Никола спит на хворосте! – сказал он сопровождавшим его. – Немного нужно для доброго старца, он блажен в нищете своей, но здесь жарко, солнце печет, ноги его обнажены!
Юродивый открыл глаза и поднялся с хвороста.
– Хорошо уснуть на солнышке! – сказал он Курбскому. – Хорошо жить под Божьим кровом!
– Здравствуй, старец! – сказал Курбский.
– Холодна рука твоя, Андрей, но горячо сердце; хлад в мыслях твоих, пламень в душе твоей. Прощай!
– Куда же идешь ты?
– Если хочешь, пойдем со мной, – сказал Салос – Авось не собьемся с дороги, – прибавил он с таинственным видом.
– Пойдем, – отвечал Курбский, желая знать, что скажет провидец.
Салос, взяв его за руку, медленно шел с Курбским через поле.
– Был зной, а вот и облака! – сказал он. – Облака безводные, ветром гонимые. Смотри, вот деревья… немного осталось листьев.
– Листья их поблекли под зноем, облетели с ветром, – сказал Курбский.
– Мало в них крепости, – сказал Салос, – и ты – сильный воевода, а нет в тебе твердости… Горько тебе, Андрей, но не спеши бежать, чтоб не набежать на зло!.. Солнце везде увидит тебя, где бы ни укрылся ты, а очи Господни тьмами тем светлее солнце!
– Не понимаю тебя, старец!
– Андрей! Еще успеешь венчаться, когда жена твоя будет кончаться.
– Странны слова твои.
– Сетует на тебя, горько сетует предок твой, князь Феодор.
– О чем сетует он?
– Напрасно! Ты князь и боярин, сердце твое не должно знать смирения; предки твои святые, и ты должен мстить за обиды. Но смотри, чтоб меч твой не грянул бедой на тебя.
Курбский содрогнулся, пораженный прозорливостью юродивого.
– Разве ты знаешь мысли мои? – спросил он.
– Смотри, вот косогор, – сказал Салос. – Разве я не вижу его? За косогором долина, все молодой лес да кустарник, а есть и старые дубы… Эге, да вихрь подымается в поле. Андрей, смотри, как мягкая трава стелется, как ветер обрывает листья и кружит их по воздуху… Смотри, мчатся с пылью и прахом! Слабые листья.
– Будет буря! – сказал Курбский. – Черные тучи разостлались по небу.
Салос шел безмолвно, опираясь на посох.
– Гроза близка, отец мой.
– Да, но крепкий дуб стоит под грозою, не трогаясь с места.
В это время сильный вихрь ударил из тучи, опрокинул пред собою деревья, заскрипел дуб… Вдруг небо засверкало стрелами разлетевшейся молнии, и гром разразился с ужасною силою, как будто небо обрушилось на землю.
Оглушенный ударом и ослепленный блеском, Курбский остановился и несколько минут думал, не зная, куда идти. Наконец он оглянулся на Салоса.
– Смотри, – сказал юродивый спокойно, как бы продолжая прерванную речь, – дуб этот, сломленный вихрем и опаленный молнией, не переброшен, как лист, на чужое поле, но пал на том же месте, где вырос. Честно его падение пред Господом!
Сказав это, он благословил расколовшийся дуб, бросясь в кустарник, скрылся от глаз изумленного Курбского.
Странные угрозы и песни юродивого немногих из жителей Пскова приводили в уныние; многие еще не верили бедствию, не видя его и почитая слова юродивого расстройством ума. Салоса уважали за благочестие, но смеялись над его песнями. Нравы псковитян в это время отклонились от непорочности предков; богатство ввело роскошь, и новгородское удальство приманивало псковитян подражать буйству Новгорода, слывшего в народе старшим братом Пскову.