Князь Лавин

– О нет! – Баргузен облегченно рассмеялся. Получилось! Получилось – раз уже пошел такой разговор! – Сидеть по норам – не занятие для великих воинов, какими на самом деле являются джунгары. Но и плясать под дудку угэрчи тоже не след. Нет, надо пойти самим и взять то, что нам полагается! Отомстить куаньлинам за наших павших и забрать их скот и женщин, сжечь их земли – а Илуге пусть делает что хочет!

– Джурджаган на это не пойдет, – медленно сказал Чиркен, словно что-то прикидывая,

– Пусть Джурджаган лижет задницу угэрчи, – покрываясь пятнами, выкрикнул Баргузен, – Большой отряд и не нужен, все равно регулярные войска куаньлинов полностью разбиты. Куаньлинские поселения беззащитны, как куропатки в поле! Мы можем взять все, что хотим! Эти куаньлинские суслики воевать не умеют и только покорно отдают дань своим наместникам, – а теперь и угэрчи! Так что же нам ждать! Возьмем все безо всяких потерь – это я тебе, хан, обещаю! Я знаю те места и, проезжая, присмотрел несколько, где можно будет взять добычу – и уйти совершенно незамеченными. Разве не так всегда поступали наши предки, когда брали все, что им хотелось получить?

– Такое дело обыкновенно требует совета с военным вождем, – пробормотал Чиркен.

– А разве не ты – хан? – Баргузен все больше распалялся, – Еще неизвестно, как запоет Джурджаган, и кому он теперь больше верен – своему племени и тебе, хан, – или угэрчи?

Чиркен дернулся – это и для него было предметом долгих размышлений. А Баргузен продолжал гнуть свое:

– Разве тебе, хану, не позволено больше, чем другим? Есть закон для Джурджагана, а разве есть для тебя закон? Ведь если есть – во власти хана его и изменить!

Хорошо говорил,складно. Чувствуя, что сам воодушевляется, и что Чиркен подается на его уговоры.

– Вот заодно и посмотришь, кто по-настоящему тебе верен, а кто… – Баргузен многозначительно не договорил.

Чиркен помрачнел, отпил архи. Неужели он сказал что-то не то?

Хан поднял голову, в глазах был холод. Он властно махнул рукой.

– Что ж, ты свое сказал. Иди. Я подумаю.

Вот так, подумал Баргузен, пятясь из ханской юрты и закипая от злости. То сидел, улыбался, а то вдруг – рраз! – и, словно раба, отослал. Ох уж эта власть, что с людьми творит…

Сидеть в юрте, с женой, не было сил. Зря он вообще женился. Из злости женился, – чтоб никто, а особенно рыжая стерва, не подумали, что его так уж обидел ее отказ тогда, два года назад. Отказала-таки! А Илуге, – тоже мне, брат, даже вмешиваться не захотел! Распустил девку донельзя, а Баргузену теперь – опять! – из-за нее жизнь покалечил.

Баргузен зло пнул носком сапога попавшийся на дороге камень. Камень попал в пробегавшую мимо по своим делам собаку и пес, недоуменно и жалобно взвизгнув, метнулся с дороги. Баргузен почувствовал мрачное удовлетворение. Вот так бы и с угэрчи!

Ничего, если Чиркен откажет, он, Баргузен, к тэрэитам поедет. Эти и так не слишком-то жалуют угэрчи. И доля им досталась меньшая, а ртов голодных куда как поболе, чем у джунгаров. Да, он поедет к тэрэитам. Они побегут за ним как миленькие, – еще бы, кровный брат угэрчи, обиженный им: глядите, как справедлив ваш кумир! Баргузен хорошо понимал, что следует извлекать выгоду из всего, и из своей горькой обиды в том числе. Придет и его день!

… После его уход в юрте хана воцарилось долгое напряженное молчание. Зия, неслышно передвигаясь по юрте, убрала посуду, бросила объедки собакам, немедленно устроившим за порогом визгливую свару. Она, к удивлению Чиркена, отказалась от собственной юрты, отказалась от постельных служанок и вела хозяйство сама, как обычная женщина. Чиркену это одновременно и нравилось, и раздражало. Он боялся себе признаться, что привязался к маленькой охоритке, хотя первое время оба переносили…нелегко.

Сейчас Чиркен уже достаточно знал ее, чтобы чувствовать: не одобряет. Ну и что, в конце концов, не женское это дело – одобрять или не одобрять его, хана, суждения и дела! Однако томительное молчание раздражало все больше и, наконец, Чиркен не выдержал:

– Что молчишь? Язык проглотила?!

– Ты все знаешь наперед, мой хан, – мягко сказала Зияя, глянув на него своими мягкими оленьими глазами, – Мысли твои, я верю, мудры, а поступки благородны.

– Издеваешься? – Чиркен насупился.

– Отчего же? – Зия подняла темную прямую бровь, – Если только в твоих мыслях нет злого умысла, а в делах -зависти и корысти. Тогда – издеваюсь.

Оружие мужчины – меч, оружие женщины – язык. И этим оружием маленькая охоритка, как оказалось, владела хорошо. Чиркен почувствовал, что краснеет.

– Есть мысли и дела, которые диктуются необходимостью, а не благородством, – как можно суровее сказал он.

– А есть такая необходимость – слушать этого человека с его злым языком? – невозмутимо спросила она.

– Есть! – почти заорал Чиркен, – Власть хана – это не нечто незыблемое. Она как огонь в очаге: перестанешь поддерживать – погаснет! И так уже я для моего племени не более чем память о моем деде! Все взоры джунгаров устремлены туда – к Илуге! К Джурджагану!

– Ты тоже хотел бы оказаться там, а? – в голосе жены уже не было укоризны. Просто сожаление.