Князь механический

Мы копали днем, при свете солнца, и ночью, с прожекторами. У нас было мало времени, мы понимали, что скоро будет война. Арабы работали плохо, проще было копать самому, чем следить за ними. Поднятый нами Вавилон больше всего был похож на кладбище. Огромное, до самого горизонта, на сколько хватает глаз кладбище, над которым осколки стен домов стоят, как могильные памятники. Потом мы копали дальше и докопались до мощеных улиц. Мы были уже внизу, и эти осколки возвышались над нами, как скалы. Как расчерченные на ровные квадраты кварталов, сложенные из глиняных кирпичей скалы. Мы находили много всего, даже золото, если его не успевали украсть наши рабочие. Двоих из них, пойманных за воровством, я велел повесить. Они висели целый день, ночью я ушел спать, а наутро их тела были исклеваны птицами. Помните, как фараонов хлебодар рассказал Иосифу, сидевшему с ним в темнице, свой сон: вот на голове у меня три корзины решетчатых, в верхней корзине всякая пища фараонова, изделие пекаря, и птицы клевали ее из корзины на голове моей. А Иосиф сказал: три корзины – это три дня. Через три дня фараон повесит тебя на дереве, и птицы будут клевать плоть твою с тебя. Когда в детстве в родительском доме я читал эту главу из Библии, то представлял себе толстого лысого пекаря, по макушке которого прыгают воробушки, какие прыгают по брусчатке мостовой за окном и клюют рассыпанную крупу. Хотя пекарь был мертв, в моем воображении все происходившее было не страшным, а смешным, и в этом заключался самый ее ужас: смешная смерть. И вот я увидел, как в этой библейской земле повешенных клюют птицы.

Потом мы нашли ворота Иштар, и я велел копать по прямой от них – туда, куда вела улица. Это была самая широкая улица в Вавилоне из тех, которые мы раскопали. Дорога Процессий, описанная Геродотом. Она должна была идти к храму. Дома без окон, как и все остальные дома в этом городе, стояли вдоль нее. И так по этой улице, прямо, мы дошли до зиккурата Этеменаки. До Вавилонской башни. Груды камней правильной четырехугольной формы. От нее не осталось больше ничего. Это был конец нашей экспедиции, надо было смотреть правде в глаза.

Я не знал, что делать дальше. Пару дней мы просто стояли. На счастье, в одном из домов перед башней нашли какую-то мелкую золотую побрякушку. Среди арабских рабочих распространился слух, будто бы дальше, под кладкой пола, лежит клад. Потеряв стыд, без нашего приказа всей толпой они кинулись туда, стали копать буквально руками. Клада не было, но под кладкой пола они нашли дверь.

Дверь была запечатана обычной храмовой печатью Вавилона: мужчина в молитвенной позе перед длинным низким зданием, из которого торчат, как заводские трубы, три высокие башни, и над одной из них висит полумесяц. Мы попытались срезать печать, но она развалилась в наших руках. Когда отворили камень, за ним была чернота и запах древности. Я не знаю, как описать его словами, но, как только вы его почувствуете, сразу поймете, о чем я. Я схватил масляную лампу и пошел вперед первым. Лаз был долгим, просто прорубленным в сухой твердой земле, которая крошилась под ногами. Я шел никак не меньше нескольких сотен метров. Впрочем, сколько точно, я тогда не обращал внимания. Уже потом мы высчитали, что заканчивался он ровно под центром Вавилонской башни. Он заканчивался комнатой, ее стены были исписаны аккадской клинописью и украшены изображениями битвы Мардука с Тиамат. Мардук, с завитой мелкими колечками бородой, с орлиными крыльями, росшими в форме буквы Х, отчего он походил на воина-бабочку, вгонял в тело чудища Тиамат ветер.

На полу лежали глиняные клинописные таблички. Много табличек, сложенных одна на другую. А посредине – деревянная рама, внутри которой, как в счетах, надетые на стержни цилиндры. Если вы были когда-нибудь в буддийской Азии и видели там молитвенные барабаны, так вот, это были они. Много цилиндров, исписанных клинописью, они стояли в несколько рядов и соединялись друг с другом надетыми на эти же оси шестеренками, а сбоку была ручка, как в граммофоне. Я поставил лампу на пол, подошел к машине и повернул ручку. Я почему-то думал, что она не повернется. Невозможно было поверить, что в этом древнем воздухе, в этой комнате, из которой последний человек ушел, сложив таблички, три тысячи лет назад, что-то будет работать так, как мы предполагаем. И потолок в этой комнате был очень странным: он конусом сходился к раме.

Я стоял и крутил ручку. Это было такое странное чувство – я дышу воздухом, которому три тысячи лет, который был до Цезаря, до Христа и до Александра Великого, – и вот, все так же, как в граммофоне. Такая же ручка, так же ее крутили чьи-то руки.