Князь мира

К такому дню в старину всегда подгадывали реки, вздуваясь помалу и отопревая в краях, держали лед наготове, пока не отворит землю Егорий, тогда несли его, все на пути сокрушая, к далекому морю, стукая звонкими лбами льдину о льдину, подымая их на поворотах на ребра и ставя попом на зажорах, тогда выходили реки на бескрайные поемные луга и оставляли после себя мужичью сыть и плодородье… в такой день раньше выгоняли скотину, обходили стадо с иконой и вербой, пастуха допьяна поили водкой и пивом, а подпасков до вздутия животов кормили петыми яйцами, сочнями, с которых прямо в рот капает масло, калабашками, алялюшками и гнилыми лепешками, к которым нельзя было прикоснуться рукой, так они распадались от сдобы, - подпаскам потом доедать хватало на месяц: нечего было жалеть в этот день, потому что, по деревенскому укладу, пастухи - первое дело…

Обычай этот хоть и сохранился теперь, но в нем как-то не стало прежнего смысла, потому что и реки теперь вскрываются как попало, и коров выгоняют не по Егорью, а по погоде, справляя Егорья больше уже по привычке да понаслышке от стариков.

*****

В такой-то день Мишутку и окрестили кнутом.

Прогнали бабы коров, провели мужики лошадей под уздцы, чтобы не устраивать в выгоне давки, молебен поп Федот отслужил, обнесли стадо иконой, обмахали по ветру четверговой вербой и пасхальной водой потом окропили следы[9]: коровьи жирные и широкие, лошадиные аккуратные, в которых уже курице напиться проступила вода, выжатая тяжкой поступью деревенских пахарей, овечьи, словно ребятишками ради забавы натыканные палочкой по обеим сторонам дороги, и неровные, детские, лезущие друг на дружку, неосознанные следки телят этого года.

Но ни верба, ни святая вода не остановили скотину перед древней исконной привычкой испробовать силу и ловкость, перескакнувши с выгона канаву, тут же броситься стремглав друг на друга, стараясь просунуть рога за задние ноги под вымя, вращая страшно оловянными от зимней полутьмы глазами, не вынесшими первую минуту весеннего высокого солнца, взреветь жутко и смешно, неловко взвиться на задние ноги и, булькнув в середине непереваренным пойлом, глубоко врезаться в землю рогами, не рассчитавши удар, - коровий неискоренимый обычай, след далекой поры, когда не было еще звериного плена, когда глупые домашние куры летали по полю, как вороны и галки, когда петухи хохлились в желтых сафьянных сапогах не на тесаном нашесте, перекинутом с наката на переклад, а на березовой, страстно под ними выгнувшейся ветке, похожей на обнаженную нежную руку, славя двенадцатый час и утреннюю прекрасную зарю не в темном дворовом углу, завешенном паутиной, а в невообразимой тишине и в позабытом сиянье еще не покоренного леса.

В том же чувстве, должно быть, сладостных воспоминаний, звериной неисчезающей памяти деревенские застоялые кони со спутанными на стороны и кверху взбитыми гривами тут же после молебна, как только мужики опростают уздечки, ринут всем стадом по полю наперегонки, выгнувши колесами шеи, красиво перебирая ногами и оглашая околицу стуком копыт об отталую землю и радостным ржаньем - далеко оно отдается где-то за лесом, перекатываясь над болотами на тысячи голосов, как будто и там, где небо слилось с землею, гонит Егорий по небу свою несметную конницу, похожую с земли на первую тучу с дождем…

Потом, как бы опомнившись, добежавши до дубенского берега, в котором до самого верха мутная клокочет вода и плюхают уже с продырами льдины, круто вдруг повернут и, разбившись попарно, замолотят друг дружке копытами по выступившим от яровихи ребрам, с налета прыгая на шею и выкусывая из челки свалявшийся голодный колтун или выдирая зубами из крупа клок бесцветной, длинной и пыльной от бескормицы шерсти.

Только мирской бык, с большим зобом от жира, не видя себе соперников, ошалело носится по всему стаду, обнюхивая наскоро коровьи хвосты и ради шутки пиная толстым рогом в бока, одиноко ревет, задравши голову к солнцу и ощерив мясистые, набитые пеной и слюнами губы, пригибается к земле и чертит рогами на луговине, как на скрижали, только одним коровам понятные знаки…

*****

Мужики, спустивши лошадей, уселись за мирщинку на бревно, изредка только покашивая на скотину.

Пастух Нил, без картуза, с кнутом, перекинутым с плеча на плечо, в холщовой новой рубахе по самые колена, засел в середку к мужикам, сегодня он не гость и не хозяин, а гораздо больше того и другого: мирщинка у него под ногами!

Мужики по очереди подходят к нему и наполняют синий с красной каемкой стаканчик, из которого сколько лет пьется мирщинка, - стоит этот стакашек у Семена Родионыча в посудном шкапу за хрустальным стеклом, и зря его, этот стакашек, мужики не тревожат! - подходят по череду к Нилу, и, кланяясь ему, отпивает всякий свою меру, а Нил с каждым христосуется и после трех звонких поцелуев закидывает далеко голову и опрокидывает, не задерживая водки в зубах, прямиком:

- Важна!

Потом долго нюхает свежую корку, раздувая широкие ноздри, откуда торчит седая щетина и бисерится на солнце проступивший над мирщинкою пот.