Князь Рысев 3 (СИ)

Это было безобразное, почти ни на что непохожее месиво обликов. Словно навозная куча решила ожить, окрасившись во все цвета радуги. Он кислотно переливался, норовя нырнуть из ярко-оранжевого в светло-зеленый. Нечто единоообразное ему было чуждо — при взгляде на него память почему-то спешила выдать то первый поцелуй, то запах бабушкиных пирогов, то двойку в четверти по математике..

— Что это? — снова повторил я.

— Ждал увидеть художника?

У Егоровны оказался голос Биски. Насмешничая, она была несклонна теперь к лишним словам и разъяснениям. Мне и правда думалось, что я увижу тщедушного вида интеллегентишку. Словно один австрийский художник, этот должен был стискивать в своих руках ту самую кисть...

Егоровна ухмыльнулась моим мыслям, цокнув языком, будто говоря, что поменялись времена, поменялся даже хозяин тела, а вот мысли сколь были наивны, так и остались.

Кто ж мне, глупому, сказал, чтокисть в самом деле выглядит именно как кисть? Оставалось только надеяться, что хоть Шпага первого Чемпиона пускай отдаленно, но похожа на то, чем зовется.

— Он слишком долго находился в едином контакте с артефактом. Теперь ты понимаешь, почему их хранят, но редко используют? Научиться менять мироздание можно, только изменившись самому до полной неузнаваемости. Стать красками будущего мира...

Если та же судьба постигла Ломоносова, мне было его крайне жаль.Новая акварель мироздания вдруг из ярких, торжественных цветов решила облечь себя в серость и черноту мрачного полотнища. Теперь, бессловесно шептало оно, я поначалу нарисую вам новую, никчемную жизнь жалких мокриц под моей массой. А затем убью источник вашей культуры, заткну грязным носком рот поэта, измараю злом циничной критики все, до чего только смогу дотянуться!

Он не любил долгих разъяснений. Не желая размениваться на говорливость тишины, он скользнул по мирозданию рядом со мной черным — там, где мгновение назад была плита бетона, в тот же миг запузырилось чернильное нечто. Раззевая многозубые пасти, чудища рвались наружу. Меня на миг коснулась мысль, что сейчас я буду биться с воплощением словесной брани.

Камень взвизгнул так, что у меня заложило уши. Словно впечатлительная девица, обнаружившая себя в грязном подвале напротив вооруженного тесаком маньяка, он отдавал себя на откуп ужасу.

Тот волной бил мне в спину, отталкивая прочь. Незримые путы поэтичности строк норовили подхватить меня, словно щупальцами, закрыться как щитом.

Егоровна не стала ждать того, что будет дальше. Словно сорвавшая все грехи человечества, она пустила их роем красных, хлопающих крыльями пчел. Снарядами тая в бесконечном чреве чудовища, они оставляли в нем лысины проплешин. Месивом красок, оставляя за собой бурый масляный след, «художник» ревел. Адские пчелы взрывались в нем изнутри, разбрызгивая повсюду тухнущими каплями. Чернильные пятна оседали на стенах, сползая омерзительными кучами.

Я придавил зарождающийся у моих ног рисунок, грязным варваром растер его по земле. Втаптывал само искусство в грязь, словно жестокая цензура, не давая ему возможности появиться. Из головы не шла мысль, что я абсолютно чужой на этом празднестве небытия. Ни мой особый дар, ни умения демона ничего не могли противопоставить величайшей мощи чужого воображения. Возникающие то тут, то там фигуры ясночтение обзывало фантазиями. Несуразные, рожденные в недрах головы безумца, готовые оспаривать любой закон здравого смысла, они тянулись к месту силы. Кто там говорил, что можно убить певца, но песнь не задушить? Теперь я крайне в этом сомневался.

Оттолкнув меня прочь, словно околачивающуюся под ногами чушку, «фантазии» накинулись на камень, раскатистыми блямбами обрушившись на булыжник. Стон, пронесшийся у меня над головой скорбным мычанием ударил куда-то наверх. Вздрогнул весь «Ъеатр», с потолка повалилось крошево. Монолитные стены обещали в следующий раз пойти трещинами, заскрипели, пытаясь удержать больше обычного стальные сваи колонн.

— Что ты стоишь? — выкрикнула Егоровна.

Она привыкла видеть меня в постоянном движении. Готовый в любой миг сорваться в погоню, сейчас же я пребывал в ступоре. Мир наконец-то решил больше не играть в глупые игры и представить мне такого противника, против которого непонятно что делать. По старухе ударило маслянистое, розовое щупальце. Строгие, отточенные, подвластные до того пусть и демоническому, но порядку линии очертаний смазались, обращаясь из объемного в бесконечно плоское — будто наскальный рисунок.

Старуха зарычала так, что месиво художника содрогнулось. По кусочку она возвращала себе себя. Острые, словно бритва, когти вспарывали месиво, расшвыривая его клоками. Из черных глаза налились кроваво-алым, девичий рот обратился в жуткого вида харю. Нижняя челюсть раздвоилась, обнажая влажные, покрасневшие от чужой крови клыки.

Будто тот, кто уже давным-давно растратил в себе почти все человеческое, кроме амбиций, мог испугаться.