Князь советский

Галя зашла к Алову и увидела, что тот сидит на подоконнике и мажет электрические лампочки лаком для ногтей. По комнате расползался удушливый запах растворителя.

Алов недовольно покосился на Галю.

– Ну, чего уставилась? Я лампочки из нашего коридора подписываю. А то их все время кто-то вывинчивает, а взамен ставит старые, перегоревшие. Завхоз уже пообещал докладную на нас написать.

Галя покосилась на полдюжины лампочек с кроваво-красной надписью: «Украдено в ОГПУ».

– А лак у тебя откуда?

– Диана Михайловна дала: «их сиятельства» устроили общее собрание и постановили, что больше не будут красить ногти. Что у тебя нового?

Галя рассказала о том, что в помещение «Московской саванны» въехала общественная организация «Лига времени». Ее члены, тощие и заморенные студенты, «научно организовывали свой труд», старались не опаздывать и везде ходили с книжечками, куда записывали по часам, что они делали.

– Рогов больше не вспоминал о Купиной? – перебил Алов.

– Нет, ни разу.

– А жаль! Тебе бы, чижик, заговор какой раскрыть… А то придет время чистки, а ты даже предъявить ничего не сможешь. Ты повнимательней приглядывайся к своим иностранцам, ладно?

Галя перепугалась: еще не хватало, чтобы Алов заставлял ее наговаривать на Клима!

Он внимательно посмотрел на нее:

– Ну чего ты кислая такая? Тебя твой Рогов не обижает?

– Нет, бог с тобой! – Галя поспешно сменила тему: – Я насчет Таты… Она хочет поступить в художественный интернат в Ленинграде, но ей нужно направление от профсоюза. Ты не поможешь?

Она показала Алову рисунки дочери, и тот аж удивился:

– И в кого она такая уродилась? Я, конечно, поговорю с профкомом… А вы скучать друг по дружке не будете?

– Будем, конечно! Но что не сделаешь ради ребенка?

Алов положил ей руку на плечо, и Галя вздрогнула: неужели он сейчас к ней полезет? Ох, только не это!

– Ты не обижайся, ради бога, но нам надо прекратить личные отношения, – помявшись, сказал Алов. – Пойми меня правильно: я хорошо к тебе отношусь, но сейчас просто не время. Скоро у нас начнутся чистки, и придраться могут к чему угодно. Глупо вылетать со службы за низкий моральный уровень, правда?

От радости и облегчения Галя чуть не заплакала.

– Я все понимаю.

Алов сам растрогался.

– Мы с тобой, чижик, строим новую жизнь и у нас все должно быть не так, как раньше.

Галя вылетела от него, как на крыльях. Слава богу, отвязался… А если и с Татой все сложится, будет вообще замечательно!

Внутренний двор был залит весенним солнышком, а под забором желтели цветы мать-и-мачехи, похожие на рассыпанные пуговицы.

– Привет! – поздоровался с Галей Ибрагим.

У ворот внутренней тюрьмы стоял уже не один, а три автомобиля-«воронка». Дверца одного из них была густо измазана кровью.

– Погода-то какая чудесная! – весело воскликнул Ибрагим. – Скоро на речку пойдем – загорать-купаться будем!

Он привинтил брезентовый шланг к торчащему из земли крану и принялся поливать машину.

Галя торопливо пошла прочь. Не надо думать о «воронках» и людях, попавших в них прошлой ночью! Наверное, это были какие-то спекулянты, и ее с Климом все это не касалось.

3.

«Книга мертвых»

В прошлой жизни Вайнштейн наверняка был жрецом, причем высшего ранга. Он всерьез принялся за мое обращение в коммунистическую веру, и мы с ним подолгу беседуем на «богословские темы».

Уклоняться я не смею: для меня очень важно вновь стать одним из «дружественных журналистов», потому что им будут предоставляться особые материалы во время Шахтинского процесса.

Вайнштейн утверждает, что в молодости он был романтиком и считал, что цензура и вранье в газетах – это однозначное зло. Но со временем его взгляды переменились.

– Вы уж определитесь, что вам нужно: результат или борьба за принципы как таковые, – посмеивается он надо мной. – Перед Советским Союзом стоит задача: нам надо перетащить сто пятьдесят миллионов человек из средневековья в современность. Народ у нас темный, и все ваши «неотъемлемые человеческие права» – это для него пустой звук. С ним надо разговаривать на его языке – и тогда он поймет вас.

– И что же это за язык? – недоумеваю я.