Князь тьмы

Уже на привокзальной площади, уловив какой-то гул, непроизвольно съежился и опасливо посмотрел вверх: не заходят ли?… Как в сорок первом, когда над нашей беженской валкой заходили в пике – с тем особенным, прерывисто волчьим воем – немецкие штурмовики. Но и тогда не было этого чувства тоскливой безысходности: нас защищали пусть и фанерные, но такие родные истребители. Они отчаянно вступали в бой со стервятниками, горели, но все же защищали. Защищали нашу надежду на избавление.

И даже в сентябре 41-го, когда в какой-то полувоенной автоколонне нас вместе с матерью взяли в плен фашисты, – даже тогда надежда на избавление не угасала.

Однако в тот день 87-го и надежда, которая умирает последней, угрожающе пошатнулась. Может, именно в то утро впервые поколебалась и моя беспредельно наивная вера в Вас, Михаил Сергеевич?

Но мне, принадлежащему к поколению, за каких-то три десятилетия пережившему крушения трех идолов и трех переписанных в угоду им «историй Отечества», чисто по-человечески не хотелось потерять веру в четвертого. Ибо, по законам предков, по всем писаниям и предписаниям человеку уготовано выдержать три искуса, а дальше уже грозит потеря точки отсчета и ориентиров.

Увы: человек только предполагает, а располагает… И то, в чем не хотелось, да – признаюсь – и ныне еще не хочется убеждаться, – с того, рустовского «налета» неотвратимо вело к осознанию непоправимого.

И в этом открытом письме я обязан в меру своих сил и возможностей вскрыть смысл и последствия Ваших деяний, ибо, волею судеб, и я был причастен к ним.

Не в моих правилах посылать стрелы в спину уходящему, но мы с Вами, Михаил Сергеевич, уже не просто частные лица, а составные, и, если хотите, катализаторы того процесса, который привел не только нас – все общество к нынешнему состоянию. И невзирая на ранги, несем личную ответственность перед современниками и грядущими поколениями.

Следовательно, мое – не только мое. В той или иной мере это сомнения, разочарования, мучения, самоосуждения многих и многих соотечественников, сограждан и современников.

А впереди еще подрастающая поросль, которая теперь, по вполне естественным возрастным причинам, не знает, чем ей придется расплачиваться за все ВАШЕ, МОЕ, за все НАШЕ…

И если я буду касаться Вас лично, то не только как личности, а прежде всего как феномена. Следовательно, все оценки, какими бы они горькими ни были, распространяются и на меня в одинаковой степени. Как ни тяжко осознавать, но я иду на это сознательно, как на обряд очищения…

Так вот, вернемся к первотолчку.

Прокралось сомнение, поколебалась моя вера да и восстановилась под напором демократических новаций, радовавших общество, истосковавшееся в нормативной узде единомыслия.

Вы хорошо говорили, исподволь приближая нас к общечеловеческим ценностям. Естественно, мы (я имею в виду писателей, творческую и научную интеллигенцию) были на Вашей стороне в борьбе с ортодоксами. Не все, разумеется, но авторитетное большинство. Мы пытались помочь Вам и Вашим сподвижникам в преодолении самого упорного узла сопротивления новациям – психологии, выработанной десятилетиями пропаганды приоритетов революционной необходимости. Очень уж нам хотелось быть «цивилизованными»! А если без иронии – налицо были все признаки если и не угасания, то, по крайней мере, явно ощутимого торможения в движении «нашего паровоза». Надо было что-то менять, причем – немедленно.

Трудно Вам давалась эта переоркестровка ценностей, но вы упорно переписывали партитуру замшелых стереотипов.

Да, трудно Вам было неимоверно. Со временем, правда, Вы втянулись в этот изнурительный марафон, отработали речевой ряд, но на первых порах…

Ваша нечеловеческая выносливость удивляла и восхищала.

Выступления, встречи, совещания, конференции, интервью в залах и на площадях. Правда, в некоторых фрагментах Вы начали повторяться, но сие мы относили за счет ретроградов, которым надо было упорно напоминать, вдалбливая новое мышление.

Очевидно, кто-то из непростаков Вам подсказал тему борьбы с алкоголизмом. Я подчеркиваю – не из простаков, – ибо этим призывом Вы привлекли на свою сторону сразу две мощные общественные силы: женщин, как наиболее страдающих от сего зла, и не менее влиятельный слой – интеллигенцию. Не скажу, что всю, может, даже не большую, но зато – самую активную, национально заангажированную часть ее, которая смотрела в будущее. Будущее же виделось весьма сумрачным, если учесть количество потребляемого алкоголя, побившее все дореволюционные и послевоенные «рекорды». Словом, интеллигенция, сознающая свою гражданскую ответственность за сохранение здоровой наследственности нации, тоже стала под Ваши знамена.

Но, по нашему обыкновению, идея вскоре была скомпрометирована крайностями, вплоть до вырубки виноградной лозы. Грешили прежде всего на Лигачева. Меня тоже покоробила его фраза, брошенная сгоряча, кажется, в Армении: мы, мол, не посмотрим на национальные традиции. Но я не верил, не верю и никогда не поверю, чтобы Егор Кузьмич когда-либо давал прямые указания на уничтожение виноградников.