Князь тумана

— А вам точно известно, что в нашей экспедиции заинтересованы господа Ганцрат и К°? — принимался нудить — Рюдигер, доев яйцо всмятку. — А господа Бурхард и Кнёр действительно должны сегодня позвонить? Разве они не должны были позвонить еще вчера? Помнится, вы говорили, что с германским консулом в Тромсё уже улажены все вопросы? Я офицер и не могу рисковать своей репутацией! Ради дела государственной важности я всегда готов послужить, но требую, чтобы все шло, как полагается, в соответствии с установленной процедурой!

Менее опасны, но не менее несносны были его исторические реминисценции. При этом он не выказывал ни малейшего желания обсуждать причины собственной отставки. Рюдигер никогда не касался своего прошлого. Офицер в отставке, без денег, но, как ни странно, и без долгов. Раздвоенная, как у Тирпица, борода, похожая на хвост красного коршуна, ныне покоилась на груди, облаченной в темно-синий штатский костюм. На голове — лысина, как бы нарочно предназначенная для того, чтобы обозначить место, где надлежало быть капитанской фуражке. Когда Рюдигер ненадолго отвлекался от своих тревожных расспросов, предвещавших грядущие предательства, он начинал описывать старинные морские сражения. Таким образом, за чашкой кофе заново разыгрывались битвы при Трафальгаре и Абукире, разгром Армады и осада Копенгагена.

— Вы знаете, что общего между сражениями при Саламине и при Лепанто? — вопрошал Рюдигер, сначала основательно испортив Лернеру настроение вопросами, на которые никто не мог дать ответа. — Оба произошли в Греции. Оба были битвами между Востоком и Западом. В обоих случаях против Востока выступала коалиция. В обоих случаях Запад сражался под эгидой богини-девственницы Афины Паллады и Мадонны. В обеих битвах принимали участие величайшие писатели своего времени: Эсхил и Сервантес. Оба западных флотоводца были внебрачными детьми: Фемистокл и Дон Хуан Австрийский. Оба командующих после одержанной победы были смещены с должности. Оба хотели основать на Востоке империю. Оба были отравлены.

С каждой фразой капитан все больше распалялся. При каждом пункте перечня рука рубила воздух, с силой опускаясь на край мраморного столика, так что звенели чашки. Мокрая нижняя губа как-то непристойно выглядывала из шерстистых зарослей бороды. Лернер не знал ни одного из имен, врубаемых в столешницу. Чаша его терпения переполнилась до краев, а взгляд капитана настойчиво требовал ответа.

— Ну и что из того?

Спрошено было резко. Капитан ошеломленно молчал.

— Какие выводы следуют из того, что вы тут наговорили? Ну, хорошо! Положим, есть известные совпадения! Но что они означают? Разве из того, что вы там открыли, можно сделать сколько-нибудь внятные выводы? — Лернер вскипел, дав выход долго сдерживаемой неприязни.

Капитан растерянно молчал. Он так гордился своими открытиями, что был ослеплен их блеском, и потому оказался совершенно безоружен перед нападками Лернера.

— Не знаю, — тихо пролепетал он в ответ.

6. На подступах к водяной пустыне

Ночь перед выходом в море Теодор Лернер провел в Геестемюнде. Постель в гостинице «Ганзейский ког»[2] была сырая и холодная, словно уже на суше неодушевленные предметы сговорились послать ему последнее предостережение, прежде чем он отправится в многонедельное странствие, отдавшись во власть мертвенно-хладных и мокрых стихий. Но здоровое кровообращение быстро справилось с неудобствами гостиничного ложа, и, победив неприятные ощущения, он решительно выбросил из головы всякие там предзнаменования. Лернер лег спать очень усталый. Волнения последних дней наградили его бессонницей.

Но вот наконец-то настает час отплытия! Отправление в неизведанное ощущалось им как освобождение.

Теперь «заснеженные просторы ледяной пустыни», как выразился в своей статье Шёпс о снаряжаемой его газетой экспедиции, показались Лернеру студеным, но безопасным прибежищем, где он спрячется от обступивших его со всех сторон лиц с застывшим на них выражением нетерпеливого ожидания; к числу этих лиц принадлежала и госпожа Ганхауз, благодаря которой перед ним нежданно-негаданно открылись такие замечательные перспективы, внесшие, однако, в его жизнь столько опасностей и тревог. С главным редактором Шёпсом произошло чудесное превращение. В своем отношении к Лернеру этот импульсивный человек, наделенный холерическо-меланхолическим темпераментом, прошел всю гамму чувств от желчного презрения до трепетной почтительности. Из блаженного дурачка, от которого все шарахались как от зачумленного, Лернер превратился в надежду редакции.