Князь Василий Долгоруков (Крымский)

— Мне удивительна осторожность вашей светлости! Война объявлена, султан благословил вас на борьбу с русскими, а вы теряете время!

— Торопливость — плохой советчик, барон, — снисходительно отвечал Керим-Гирей, поглаживая пальцами подернутую сединой бороду.

— А медлительность?.. Потерянные в бесполезном стоянии дни играют на руку русским! Мне известно, что их грешный генерал на Украине спешно укрепляет крепости и направляет полки прямо к границам. Не боитесь ли вы, что вскоре все двери в Россию окажутся закрытыми?

— Нет, не боюсь… У нас говорят: «Если Аллах закроет одну дверь, то откроет тысячу». А Румян-паша — не Аллах.

— Аллах откроет, только воевать будет не он, — горячился Тотт, раздражаясь неуступчивостью хана…

Умудренный военным опытом Керим-Гирей медлил умышленно — он не хотел начинать набег в лютую стужу и выжидал, пока спадут двадцатиградусные морозы, чтобы некованые лошади не портили ноги о льдистый снежный наст. И только в начале января, когда морозы пошли на убыль, он сказал Тотту:

— Настало время напомнить гяурам, что дух Чингис-хана живет в наших сердцах.

Барон, поняв, о чем идет речь, впился глазами в его лицо, выдохнул недоверчиво:

— Когда?

— Через три дня выступаем.

— Я с вами пойду!

Керим поднял бровь, оценивающе взглянул на консула:

— Ты хоть знаешь, что просишь?.. Там не Париж.

— Я с вами пойду, — упрямо повторил Тотт. — Я хочу видеть это!

Хан пососал мундштук, выпустил изо рта клуб сизого дыма и, глядя, как он медленно тает в воздухе, предупредил назидательно:

— Смотри, не пожалей потом…

Керим-Гирей выступил из Каушан седьмого января 1769 года. Выступил пышно и торжественно, словно впереди предстоял не долгий изнурительный поход по российским землям, но легкая и приятная прогулка. А ясный, солнечный, искрящийся серебристым снегом день, словно по заказу сдвинувший за край небосвода ветреную, неуютную ночь, еще больше усиливал впечатление праздничности события.

Вдоль наезженной дороги, вытянувшись неровными линиями по обочинам, образуя живой коридор, толпились сотни людей, восторженно приветствуя своего милостивого владыку. (Хан приказал заколоть для народа сто баранов и бесплатно раздавать виноградное вино из собственных подвалов; два чиновника, следовавшие в свите, размашисто бросали в толпу пригоршни мелких монет. Все должны видеть — хан добр, хан щедр, хан любит своих подданных!)

Впереди неторопливо двигавшейся процессии шествовали слуги, несшие ханский бунчук с шелковым красно-зеленым знаменем, и еще девять бунчуков и знамен: красных, желтых, зеленых. За ними, в сопровождении восьми стражей личной охраны, на рослом вороном жеребце ехал Керим-Гирей, одетый в богатую соболью шубу и в зеленую с собольей опушкой шапку; левой рукой он правил конем, а в правой держал короткий золотой с драгоценными каменьями жезл.

— Слава великому хану! — раз за разом взлетал над толпой ликующий крик и перекатывающейся волной уносился к окраине Каушан.

Из Каушан Керим-Гирей двинулся по бендерскому тракту на север, к Балте. По пути, подобно весенним ручейкам, незаметно собирающимся в широкий речной поток, в ханское войско вливались все новые отряды, и вскоре численность конницы достигла 70 тысяч сабель. А в Балте к войску присоединились 10 тысяч турецких сипах, несколько дней дожидавшихся здесь подхода Керим-Гирея.

Барон де Тотт, возбужденно разглядывая турок, не скрывал своего удовлетворения от столь многочисленного прибавления сил. Однако хан, к его удивлению, никакой радости не выказал. Напротив, растирая ладонью замерзшее лицо, сердито дохнул паром:

— Султан обманул меня — вместо янычар прислал этот сброд…

Керим-Гирей знал, что говорил. Сипахи были скверными воинами, в бою ни стойкостью, ни отвагой не отличались и всегда стремились меньше воевать, но больше грабить. Их алчность и жестокость, казалось, не знали границ; а свирепый обычай отрубать головы поверженным противникам, чтобы принести своим сераскирам свидетельство личной доблести, вызывал отвращение.

Голодные, плохо одетые для зимнего похода турки хозяйничали в Балте всего несколько дней, но успели полностью разграбить и сжечь все, что осталось после июньского погрома сотника Шило. Потом заполыхали соседние селения. А когда почти на глазах хана они сожгли дотла местечко Ольмар, взбешенный таким самовольством, Керим-Гирей приказал своим агам убивать на месте замеченных в злодействах турок. После десятка скоротечных прилюдных казней напуганные сипахи присмирели.

От Балты войско хана круто повернуло на восток и направилось к Бугу, служившему естественной границей с Россией. Там, за рекой, раскинулась Елизаветинская провинция, вход в которую охранял небольшой гарнизон Орловского форпоста майора Вульфа.

Пятнадцатого января, рано утром, когда край сажевого неба только начал наливаться молочной белизной рассвета, передовой отряд переправился по заснеженному льду замерзшего Буга на левый берег и атаковал Орлик. Две сотни сипах хан послал в пешем строю прямо на пост, а две конные едисанские — в обход с флангов.