Князь Василий Долгоруков (Крымский)

Евдоким Алексеевич понимал, что Долгоруков постарается самолично принудить крымцев к подаче просительного акта, дабы к славе победоносного полководца прибавить славу удачливого политика. Однако сталкивавшийся ранее с татарами по должности Слободского губернатора Щербинин хорошо знал их изворотливость и несговорчивость и был уверен, что князь не сможет добиться упомянутого акта. И тогда по нужде отдаст негоциацию в его руки.

Двадцатого июня с большой свитой секретарей, канцеляристов, писарей, слуг и офицеров Евдоким Алексеевич выехал из Харькова в Александровскую крепость. Там, в крепости, он отдохнул несколько дней, а затем продолжил путь вдоль Днепра к Кезикермену и дальше — к Перекопу.

Комендант Перекопской крепости подполковник Бунаков с услужливой суетливостью предложил генералу лучшие комнаты в доме, где раньше проживал Селим-Гирей, и красочно пересказал все здешние новости: о занятии Керчи, Кафы и Еникале, о нападениях татар на деташемент Броуна, на экипажи и пикеты.

Последнее замечание коменданта насторожило Щербинина:

— И сильно лютуют басурманы?

— Лютуют, ох лютуют, ваше превосходительство, — отозвался с бравадой Бунаков, как бы подчеркивая свое превосходство над тыловыми храбрецами. И тут же ругнул себя за излишнюю говорливость — Щербинин потребовал сильную охрану.

Подполковник попытался отказать, ссылаясь на малочисленность гарнизона, посоветовал ехать с очередным обозом, выходившим к Салгиру через три-четыре дня, но Евдоким Алексеевич так свирепо глянул на него, что смущенный Бунаков, виновато согнувшись, выскочил за дверь — побежал набирать охрану.

Сопровождаемый полусотней казаков, обоз Щербинина помчался по степи. Ехали быстро, с редкими, недолгими остановками, отмерив за день сто верст. Растревоженный рассказами коменданта, генерал опасливо поглядывал в оконца кареты, ища взглядом коварных татар, но к концу пути устал и задремал. Очнулся он от криков казаков, приветствовавших солдатский пикет, — обоз подъехал к редуту у Салгира.

Поздней ночью четырнадцатого июля, помаявшись по тряским, виляющим между холмов и гор дорогам, Щербинин наконец-то добрался к лагерю под Кафой.

Уставший за день Долгоруков почивал, поэтому его будить не стали — отложили доклад до утра. Дежурные солдаты поставили для Щербинина новую палатку; свитские же люди губернатора легли где попало: на песке под кустами, в телегах и колясках.

С непривычки Евдоким Алексеевич спал скверно, неспокойно. В лесу пугающе кричали ночные птицы, с гор тянуло холодом, шипели, накатываясь на песок, волны, у привязей шумно фыркали кони.

С первыми лучами солнца, малиновым шаром выкатившегося из-за моря, озябший под тонким одеялом Евдоким Алексеевич был на ногах, сам растолкал замертво спящих слуг, приказал готовить завтрак.

Приглашенный к столу Веселицкий, отведывая генеральские угощения, обстоятельно рассказал о ходе переговоров с татарами, о последних письмах крымских начальников и хана.

— Однако, — заметил он, допивая кофе, — думается мне, что сие не есть их последнее слово. До формальных писем и прошений дело покамест не дошло. И приезд вашего превосходительства как нельзя ко времени.

Закончив завтрак, выкурив по трубке крымского табака, реквизированного Веселицким у одного кафинского армянина, собеседники направились к палатке командующего.

Против ожидания, Долгоруков встретил Щербинина без прежнего гонора и высокомерия — пространно, с нотками хвастовства, описал штурм Кафы.

Щербинин сказал в ответ несколько хвалебных слов и перешел к делам татарским.

— А что татары? — округлил глаза Долгоруков. — С ними вопрос решится в ближайшие дни! Намедни я получил уведомительные письма от хана и правительства… Можете почитать.

Он посмотрел на Веселицкого.

Тот щелкнул замком портфеля, вынул письма и сделанные с них переводы, передал Щербинину.

Евдоким Алексеевич, знавший содержание писем из утреннего рассказа Веселицкого, быстро просмотрел переводы, сказал предостерегающе:

— Полагаю, ваше сиятельство, что Селим-Гирей, показавший себя на протяжении войны упорным нашим неприятелем, не сдержит данного слова.

— А мне на его слово наплевать, — отмахнулся Долгоруков. — У меня одна забота: чтоб крымские начальники твердо стояли за нашу протекцию. Тогда не этот, так другой хан подпишет акт.

— Оно, конечно, так. Но сколь много времени для сего понадобится?.. Татары — народ упрямый, несговорчивый… Могут затянуть подписание акта.

Долгорукову нравоучение не понравилось.

— Я, милостивый государь, акт получу самолично, — произнес он заносчиво, однозначно давая понять, что сам добьется от крымцев необходимого документа, а окончание всех формальностей оставит губернатору.

Щербинин обидчиво поджал губы, помолчал, потом заговорил об отношении крымцев к ногайцам.

— Насколько мне ведомо, они считают их предателями и особого рвения к прежнему воссоединению не проявляют.