Князь Воротынский

Давно уже Максим Грек жил в Лавре, затворничая. Сразу же, как была снята с него опала, приехал сюда. Он, знавший тяжелую руку русских самовластцев, с осторожностью должен был бы встретить Ивана Васильевича, с трепетом и почтением, но – нет, смиренный перед Богом, он держал себя не только как равный, но и как пастырь, наделенный правом оценивать и наставлять. Подав руку для поцелуя царю, а затем и Михаилу Воротынскому, он осенил их крестным знаменем и предложил сесть на жесткую лавку, стоявшую возле стены напротив такого же жесткого затворнического ложа, застланного лишь волосяной кошмой.

– Известно мне, государь, об обете твоем. Богоугодное дело. Воистину – богоугодное. Только так я тебе скажу, государь, обет твой неразумен. Чернецу ход на богомолье – святое дело. Смердам, холопам, черному люду, немощным да убогим сам Бог велел. Иным всем, кому Бог дал славу, власть и богатство, храмы в честь его возводить, а не по дорогам скитаться. Твое же, царево, дело не в молитвах, а в призрении вдов и сирот, чьи мужья и отцы сложили головы в битвах с сарацинами казанскими и крымскими. Устройство государства могущественного и справедливого – вот богоугодное для государя дело. Десятину церковную свято блюди, монастыри угодьями жалуй, за святость тебе то даяние сочтется.

Посидел смиренно, либо обдумывая свою проповедь, либо не решаясь перейти к главному, затем, перекрестившись и пробормотав: «Господи, прости мою душу грешную», – вновь заговорил настойчиво:

– Воротись, государь, в свой стольный град. Не неси в сердце своем обиды на братьев и на бояр. Бог им судья, ибо не ведали, что творили.

– Никого я не опалил, святой отец, – вставил Иван Васильевич, но Максим Грек поднял руку, прося не перебивать.

– Знаю и это. Смирил ты гордыню, и это – богоугодно. Теперь и сердце очисть. Не оно ли повело тебя в дальний путь с царицей юной Анастасией и сыном-грудничком? Вот об этом я наставляю. Перед Богом молю тебя, великий князь царь Иван Васильевич, не позволь гордыни взять власть над тобой. Богом дана тебе власть над многими, но и в ответе за них перед Богом ты же. Помни, не един ты в державе своей, а и смышленые с тобой рядом. Царь только тогда станет истинным самовластием, если будет главой советчиков своих, любить их будет и жаловать, не бояться их поперечного слова, ради выгоды державной сказанного. Царь – гроза не для мудрых и верных слуг, не для праведных дел, а для злых. Коль не желаешь ты бояться власти – твори добро. Зло делаешь если – бойся, ибо царь не зря носит меч. Для кары злых он, но и для ободрения добрых. – Максим Грек вновь сделал паузу, смиренно-покойную, вновь перекрестился и окончил беседу так же решительно, как ее начал: – Помолись теперь, государь, в церкви Сошествия Святого Духа и поступай согласно разумению своему. Мне, сиротине убогому, тоже Господу нашему поклоны бить время наступило.

Похоже, не очень-то довольным остался Иван Васильевич ни самой беседой, ни тем, как выпроводили его из кельи. Перечить, однако, не стал. Благословясь, позвал князя Воротынского.

– Пошли, князь Михаил. Пошли.

А поздно вечером, когда государь удалился в опочивальню после долгой молитвы именно в той монастырской церкви, на которую указал Максим Грек, и когда Михаил Воротынский тоже собирался, отдав последние приказания детям боярским, удалиться в отведенные ему покои, к князю подошел чернец и шепнул заговорщицки:

– Святой отец Максим хочет тебя, воевода, лицезреть. Велел мне проводить тебя к нему.

Вот это – выходка! Монах не просит, а под конвоем велит доставить ближнего боярина царского. Что-то, значит, важное. И, похоже, тайное. Не очень-то хотелось князю Воротынскому иметь тайную встречу с опальным в прошлом монахом, но, прикинув, решил все же последовать за чернецом. «Если что не так, царю сразу же дам знать». И каково же было удивление Воротынского, когда грек-затворник, даже не приглашая его сесть, сказал всего несколько фраз:

– Государь в обитель святого Кирилла реками собрался: Яхромой, Дубною, Волгою, Шексною. Худо ждет его на этом пути, особенно, если посетит Песношский монастырь на Яхроме. Ты близок к нему, князь, уговори его, если он упрямства своего не переборет, ехать посуху, через Ярославль. Ради Руси православной. И себя, князь, ради. Все, ступай, раб Божий.

Вопрос: «Отчего такие страсти?» Воротынский не посмел задать, принял покорно благословение и вышел из кельи. Долго он потом не мог заснуть, встревоженный страшной просьбой. Очень страшной. Эка важность, вроде бы: плыть ли рекой, ехать ли дорогой прямоезженной, а гляди ж ты, России от этого угроза, да и ему, князю, опасность личная. «Да чего это я, в самом деле, растревожился?! – успокаивал себя Михаил Воротынский. – Перескажу завтра государю угрозу монаха-грека, пусть сам он и решает». Предчувствие чего-то недоброго все же не проходило. Ворочался князь с боку на бок, и только сон сморил его, как зазвенели колокола, приглашая к заутрене.