Княжья доля

Дальше он договорить не смог, площадь взорвалась криком негодования. В основном на площади скопился ремесленный люд: тульники, усмошвецы, опонники, швецы, клобучники[54], древоделы, и им беда молодого парня и его отца была близка — сегодня над ними боярин измывается, а завтра и до нас черед дойдет. Вон он, скотина жирная, как приосанился — понял, что князь в обиду не даст. Ишь довольный какой, ухмыляется.

— Тихо! — заорал бирич так громогласно, что стая ворон, примостившаяся на небольшом репообразном куполе церквушки, с шумом и гамом сорвалась с облюбованного места и принялась встревоженно кружить над площадью. От неожиданности толпа на несколько секунд притихла, и этой маленькой паузой Константин исхитрился воспользоваться в полной мере. Он извлек из ножен меч и, вытянув его перед собой, негромко, но торжественно произнес:

— На дедовом мече клянусь в сем деле по правде рассудить и виновного наказать примерно. А сейчас слушайте мое слово, — и он начал зачитывать сначала:

— Если господин бьет закупа за дело, он за то не отвечает, но... — и, выдержав небольшую паузу, в наступившей гробовой тишине, медленно и отчетливо чеканя каждое слово, продолжил: — Если он бьет его пьяный, сам не зная за что, без вины, — тут голос князя вновь возвысился, став торжественным и величавым, — то должен платить за обиду закупа, как платят за оскорбление свободного. А что касаемо свободного смерда, то тут покон[55] гласит: если кто ранит руку, так что рука отпадет или усохнет, или также ногу, глаз или нос, за то платит полувирье[56] — двадцать гривен, а за увечье — десять гривен. Ты понял, боярин? — Он повернулся к Завиду, ошалевшему от такого поворота событий. — Велю тебе двадцать гривен в скотницу княжью внести, десять же — Охриму, да еще что следует за лечение, пока закуп сей не выздоровеет. И за обиду неправедную отныне Охрим — вольный смерд и от долгов своих свободен. А сроку тебе три дня на выплату гривен. И чрез три дня ты гривны на глазах у вирника отсчитаешь, помимо того что за лечение надлежит уплатить. А лекаря я своего тебе, Кокора, дам, и сколько он затребует — столько ты боярину и назовешь, и куны те он сам при двух доводчиках[57] из смердов лекарю выплатит.

— Да как же? — опомнился наконец Завид, рухнув на колени. — Княже! За что позор такой на седины мои кладешь? За что первых мужей своих обижаешь? Или опала на меня, княже?

— Нет никакой опалы, — постарался разъяснить и успокоить боярина Константин. Ну, никак нельзя ему было ссориться с боярами. С одной стороны, конечно, не будь их — и еще лучше было бы. Править удобнее, и народу не так тяжко, но они уже были, прочно сидели на своих местах, имели не только немалые угодья и богатства, но и власть. Каждый из них в случае нужды мог выставить хороший отряд, и Константину очень не хотелось, чтобы именно сейчас объединенная мощь боярских воев была или могла быть направлена против него. Ну, не готов он к такому повороту, значит, и идти на резкую конфронтацию никак нельзя.

— Встань, боярин, — спустился он со своего помоста, помог подняться с колен непритворно плачущему Завиду, который, поднимаясь, не переставал причитать:

— А гривен-то, гривен столько я где возьму? Пуста ныне у меня скотница, сам я в нуждишке великой пребываю.

И тут у Константина мелькнула неожиданная мысль. Она была настолько оригинальной, что князь даже не сумел сдержать легкую усмешку, которую, впрочем, тут же усилием воли согнал с лица, и ласково шепнул Завиду:

— Не бойся, боярин. Неужели князь не пособит тебе в беде, как верному слуге своему. Обожди, сядем пировать и тогда нужду твою поправим.

Завид тут же прекратил рыдать, впился испытующе в лицо князя своими маленькими глазками-буравчиками и, придя к выводу, что слова княжьи не пустые, а всерьез сказаны, слегка поуспокоился.

А в это время к Константину рвался Кокора. Его с трудом удерживали два гридня, висящие у него на руках, подобно псам на матером медведе.

— Отпустите его, — повелительно махнул рукой князь и сам сделал шаг навстречу парню. Дружинники с явным облегчением убрали руки, и Кокора рухнул перед Константином прямо в пыль, обхватив его нарядные узконосые сапоги синего сафьяна своими могучими руками, потом поднял голову и с обожанием, не в силах вымолвить ни слова, уставился на князя.

— Спасибо тебе, княже, за суд твой правый. Теперь верую я — есть правда на Руси. — Он приподнял голову, но еще оставался стоять на коленях. — Ты мне верь, княже. Преданнее у тебя воя не будет, коли в дружину к себе возьмешь. А я за тебя живота не пожалею. Всю руду до капли отдам, ежели надо.

И повернувшись назад, явно обращаясь к гусляру, выкрикнул еще раз, торжествуя:

— Есть правда на Руси!