Княжич

— Слушай, Добрыня, — когда дверь закрылась, спросил он, — ты хмельное-то пьешь?

— Пиво пью, да и от чарки меда пьяного тоже не откажусь.

— Хорошо, — кивнул огнищанин. — У меня бражка стоит медовая. Добрая бражка. Мы как выйдем, ты у Берисавы попроси. Мол, после баньки… мне-то она не даст. А ты гость. Поднесет, куда денется.

— Хорошо, Микула. Попрошу.

— Ну, тогда держись. Я еще плесну…

Посидели хорошо. Вспомнили, как Берисава меня исцеляла. Как я ночью в лесу Топтыгу испугался.

— Что с медведицей сталось? — спросил я.

— Ушла она, — ответил Микула. — Перезимовала недалече от подворья и ушла.

А я чую, что Любава напряглась. Видно, боялась, что про варяга угрюмого вспомним. Я тогда на другое беседу перевел.

Рассказал, как земля Древлянская из-под руки варяжской выбралась. Как Ингварь Киевский смерть свою принял. Как я в дальних краях очутился. Вспомнил об Орме. О Торбьерне. О житье своем в Исландии. Поведал о том, как горячая вода из-под земли наружу вырывается. О том, как Океян-Море поет…

Интересно им было, как в чужих землях люди живут. Микула про дома и бытность варяжскую выспрашивал. Берисава — про Вельву, про травы, что в заморских странах растут.

Я им про то и про это рассказывал, а сам на дочь их поглядывал…

Тихая она сидела. Словно и неинтересно ей про заморье слушать. Только видел я глаза Любавы. И казалось мне, что вспыхивают они искрами, когда с моими встречаются…

— А неужто не приглянулся тебе никто в заморских далях? — спросила она вдруг.

Я чуть бражкой не поперхнулся.

А Микула меня кулачищем своим в бок пихнул.

— А правда, — смеется, — что у девок тамошних сиськи и на спине растут?

Тут уж я совсем растерялся. А перед глазами та ночь, когда Гро меня разбудила…

— Будет тебе, старый хрен! — Берисава шутейно мужу под загривок хлопнула. — Седой уж, как лунь, а все об сиськах думаешь. Или тебе моих мало?

— Твоих-то хватает, — не унимался Микула. — Только ведь интересно же.

— Нет, Микула, — стряхнул я с себя наваждение, — у тамошних девок все, как и у наших…

Передернуло Любаву от этих слов.

— Только до наших им ой как далеко, — продолжил я, точно и не заметил, как покоробило Микулину дочку. — Особливо до некоторых, — и на нее посмотрел.

А она вдруг покраснела. Словно и сама уж не рада, что спросила.

И дальше наш разговор покатился…

Потом мы песни попели. Красивые, протяжные…

А захмелевший Микула плясать хотел…

Потом Берисава велела мне в сеннике[184] ложиться. Я и не заметил, когда она там постелить успела.

А сено душистое. Летом пахнет. Уж задремывать начал, о Любаве мечтая, как вдруг скрипнула дверь сенника.

Вгляделся я в темноту. Даждьбоже пресветлый! Она!

Пришла…

Сама…

— Вот и время настало, — шепнула.

Я помню. Помню, будто вчера это было…

Я чувствовал ее дыхание на своей щеке. Чувствовал, как сладостная истома переполняет тело. Было радостно и страшно…

Радостно от предчувствия чего-то большого и важного…

Страшно оттого, что все может оказаться не так, как об этом мечталось долгими ночами…

Я чувствовал ее тело, которое робко, но доверчиво прижималось к моему телу. Даже через одежду я чувствовал тепло, исходившее от него…

Тепло проникало в меня. Разгоралось огнем. Обжигало. Разливалось неудержимой волной. И собиралось. Завязывалось тугим узлом. И рассыпалось мириадами искр.

От жаркой истомы стонали ноги. Напрягались руки…

А мне хотелось прижать к себе сильнее ее хрупкое тело. Впитать ее без остатка. Слиться в единое существо, подвластное только синеглазой богине Леле[185].

Не в силах совладать с невыносимой жаждой, я нашел ее влажные губы и пил. Пил ее, стараясь выпить всю до самого донца…

Я не помню, как мы оказались на ворохе душистого сена. Как начали срывать друг с друга одежду. Как боялись оторваться друг от друга хотя бы на миг. Как снова искали губы друг друга. И обижались оттого, что никак не могли их найти…

Зато я помню, как ладонью наткнулся на ее маленькую упругую грудь. Как жадно целовал вишневую косточку ее соска…