Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

Иван Васильевич, одетый в нарядный кафтан, в ожидании обеда прощального, подорожного, сидел в покоях княгини своей Марьюшки, богато разряженной, набеленной и нарумяненной, возле постели заснувшего после еды Ванюшеньки. Отец нежно глядел на кудрявого краснощекого мальчика, очень похожего на мать.

– Марьюшка, – сказал он, привлекая к себе княгиню, – а как учение у Ванюшеньки? Умеет ли он хорошо читать и писать?

Марьюшка смутилась и, словно оправдываясь за сына, робко и быстро заговорила:

– Млад еще сыночек-то наш. Читать уж начинает, хвалит его учитель, а писать не может.

Лицо великого князя затуманилось.

– Седьмой уж год ему, – сказал он, вздохнув. – Яз в его время борзо читал и писал, петь уж стихиры учился, на коне скакал с младшим братом Юрьем.

– Ты вон какой был, – горячо заговорила Марьюшка, защищая свое дитя, – помню тя под венцом-то! Яз едва отроковицей была, а ты уж мужик мужиком, бородатый. Ванюшенька же растет плохо совсем. Тяжко ему ученье-то, слаб он. Ты ж, бают, в его-то годы лет на пять старше казался.

Князь Иван, чуя в жене взволнованную мать, поцеловал ее, грустно усмехнувшись, и молвил медленно, будто вспоминая вслух:

– В такие же годы мои часто обымал меня отец мой и баил: «Надежа ты моя…»

Авдотья Евстратовна, мамка Ванюшеньки, одетая по-праздничному, запыхавшись, вбежала в покой.

– Государь, государыня, – заговорила она торопливо, – молодые-то и старая государыня к столу пошли, и все гости.

Все уж были в передней около богато накрытых столов, когда вошел Иван Васильевич со своей княгиней. Все ждали его и не садились. Ответив на общий поклон, государь приблизился к митрополиту и принял от него благословение. Владыка, прочитав краткую молитву, благословил трапезу, и все заняли места за столом, как кому по чину положено. Государь Иван Васильевич, вся семья его и митрополит с отцом Алексием сидели возле молодых.

Владыка Феодосий, сухой старик невысокого роста, повел беседу о положении православных святителей в иноверных землях. Продолговатое темное лицо его, обрамленное длинными седыми волосами и такой же длинной жидкой бородкой, зарумянилось. Говорит он истово, как проповедник, и глаза его то вспыхивают, то гаснут. Только верой живет он и ради правды Божьей, как ее сам себе установил.

– Горестно мне, – говорит он громко, – за Царьград. Покарал его Господь за ереси, и вельми радостно за Москву нашу, ныне – Третий Рым. Ныне вот все патриархи православные, что у басурман живут, на поклонение в Москву идут, яко к оплоту своему и спасению. Вера у всех, что токмо Москва агарян нечестивых сокрушит и церкви Христовы из поганых рук вырвет. Вот намедни вести пришли о патриархе иерусалимском. Истому терпя от салтана египетского, пошел было он на Москву милостыни ради и, не дошед, преставися во граде Кафе. Едино мне утешение, что епископ Иосиф, брат патриарха сего, будучи на Москве, поставлен в митрополиты Кесарии Филипповой от нас и от всех епископом земли Русския и, много собрав милостыни, отъехал в Иерусалим. Сильна стала Церковь наша, да святится она во имя Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков.

– Аминь! – радостно подтвердили все сидевшие за трапезой.

Митрополит замолчал, но, вспомнив разговор свой с дьяком Курицыным, строго добавил:

– Как патриархи и митрополиты православные всех земель хотят Москву главной имети, так надобно для-ради пользы всея Руси, чтобы и князи все православные главой собе Москву имели.

Иван Васильевич поморщился от такого чересчур прямого и неуклюжего подсказывания, но молодой князь рязанский улыбнулся и искренне воскликнул:

– Истинно! Без Москвы мы не скинем иго татар поганых. Рад яз сему и люблю Москву не мене, чем свою рязанскую вотчину!

Иван Васильевич встал из-за стола и, обняв и поцеловав зятя своего, ласково молвил:

– Разумные, золотые слова сказываешь, брат мой Василей. Так уж волей Божией сложилось, дабы Москве быть во главе Руси православной.

После трапезы перешли все в крестовую, где сам митрополит отслужил молебен о добром здравии молодых и о добром пути им в Рязанскую землю. Аннушка расплакалась, а с ней плакали и Марья Ярославна и княгиня Марьюшка. Окончив молебен и дав всем поцеловать крест, владыка Феодосий передал отцу Алексию грамоту для епископа рязанского.

– Возьми, отче, сие послание, – сказал он, благословив протопопа, – передай владыке Давиду.

Потом перешли все обратно в переднюю, дабы проводить оттуда молодых через красное крыльцо до поезда их. Молодые и ближние спутники их оделись тут в шубы дорожные, надели валенки, платки и треухи, подвязались туго кушаками. Молча все помолились и сели все на скамьи и лавки. Посидев немного, все встали и опять перекрестились несколько раз на иконы.

– Ну, с Богом, – сквозь плач выдохнула Марья Ярославна и, шатаясь, пошла за молодыми. Марьюшка и Авдотья Евстратовна поддерживали ее. Старая государыня совсем ослабла и только повторяла:

– Марьюшка, каково мне, Марьюшка!.. – И, обращаясь к Евстратовне, шептала: – Дуняшка, помнишь ее младенцем-то, помнишь… О господи!.. И куды все ушло время-то? И где все они, мои радости?